Оскар рабин картины. Художник оскар рабин. Ваши картины подделывают

11.09.2024

– российский и французский художник, один из основателей неподцензурной нонконформистской художественной группы «Лианозово» и один из организаторов знаменитой «Бульдозерной выставки».

Студенчество

Оскар Рабин родился 2 января 1928 года в Москве в семье врачей. Его отец и мать – украинский еврей Яков Рахмаилович Рабин и латышка Вероника Леонтина Андерман – были выпускниками Цюрихского университета. Когда мальчику было пять лет, отец скончался, в возрасте тринадцати он лишился и матери. Единственной отрадой в жизни осиротевшего и недоедающего мальчика стала живопись. Художник вспоминал: «однажды шатаясь по рынку, вдруг наткнулся на дядьку, который продавал целый набор настоящих масляных красок! Не раздумывая я тут же поменял их на только что отоваренный хлебный паек».

С начала сороковых годов Рабин стал жить в Трубниковском переулке. Окончив школу, осенью 1942 года поступил в художественную студию Евгения Кропивницкого в Доме пионеров. В 1944 после освобождения Латвии Оскар на некоторое время перебрался к родственникам матери.

После окончания Второй Мировой войны, в период с 1946 по 1948 гг. Рабин учился в Рижской Академии художеств. Местные студенты прозвали его «наш Репин» за приверженность реалистическому методу. Поскольку Рабин не имел при себе никаких документов, ему не выдавали продуктовых карточек. Постоянного места жительства студент не имел, ночевал в академии, жил впроголодь и боялся быть арестованным за нарушение паспортного режима.

В конце концов, ему удалось получить паспорт по блату, однако юноше велели записаться латышом в графе «национальность». Некоторое время спустя Рабин совершил краткую поездку в Москву и, вернувшись в Ригу, понял, что забыл выписаться в столичной милиции. Художник решился подделать выписку, но затем в страхе уничтожил с таким трудом полученный паспорт.

В 1949 Рабин окончательно перебрался в Москву и поступил на второй курс Суриковского института, в 1950 каким-то чудом вновь получил паспорт, женился на художнице Валентине Кропивницкой, дочери своего первого преподавателя Евгения Кропивницкого. По воспоминаниям художника, в Суриковском он проучился примерно четыре месяца и, не добившись общежития, пошёл работать. Трудиться пришлось десятником по разгрузке вагонов, бок о бок с уголовниками. Семья поселилась в бараке с земляным полом на окраине Москвы, в поселке Лианозово, находившемся в те годы за чертой города. В браке родилось двое детей.

Семь лет – с 1950 по 1957 – Рабин работал на строительстве «Севводстроя» грузчиком. График был сменный, сутки через двое, поэтому у Рабина оставалось много свободного времени для занятий живописью. Иногда это приносило дополнительный доход – местные жители хорошо знали художника и иногда заказывали копии работ русских классиков.

Весной 1957 года Рабин принял участие в III выставке произведений молодых художников Москвы и Московской области. Несколько представленных им холстов были отобраны членами МОСХа.

Лианозовская группа

В 50-е вокруг квартиры Рабина и Кропивницкой стал собираться круг, ставший позднее известным как Лианозовская группа. Поскольку телефона в доме художников не было, воскресенье было провозглашено «приёмным днём». Поначалу в гости приходили друзья и знакомые, люди из ближнего круга общения, ученики Кропивницкого и т.п. Позже стали появляться посторонние люди, всевозможные художники и литераторы, коллекционеры современного искусства и журналисты. Здесь бывали художники Немухин, Мастеркова, Вечтомов, Свешников и, конечно, Лев Кропивницкий (брат супруги художника), а также поэты Сапгир, Холин, Некрасов и многие другие. На определённом этапе приходить могли уже все желающие. У Рабина появились покупатели. Первым стал коллекционер русского авангарда Георгий Костаки. Затем появились и иностранные русофилы, проникавшие путём конспирации – иностранным гостям было запрещено покидать черту города. К продаже советскими художниками своих работ иностранцам власти также относились крайне негативно.

Нарастающая популярность группы привлекла внимание спецслужб. Именно сотрудники КГБ впервые назвали не имевшую изначально наименования группу «Лианозовской», и впоследствии это имя закрепилось за ней. КГБ установили наблюдение за квартирой – любой контакт с иностранцами в те времена был возможен только под контролем органов.

В 60-е годы имя Рабина уже было хорошо известно за рубежом. Французская критика называла его «Солженицыным от живописи». В 1965 году владелец лондонской галереи Grosvenor GalleryЭрик Эсторик приобрёл у Рабина большое количество картин и открыл у себя выставку. Она получила положительные отзывы критиков и прессы, в том числе BBC. Посредником в этой операции выступил англо-советский журналист, сотрудничавший со спецлужбами, Виталий Луи, довольно загадочная и одиозная фигура – даже его подлинное имя остаётся предметом многочисленных споров, не говоря уже о роли в жизни московской богемы.

Будучи идеологическим лидером лианозовской группы, Рабин в сущности никогда не был теоретиком и не писал никаких трудов. Не был он и учителем, учеников, последователей или эпигонов не имел. Тем не менее, он оказал колоссальное влияние на своё окружение, в результате чего Лианозово всё чаще стали называть «школой».

На протяжении семи лет – с 1958 по 1965 – барак в Лианозово оставался неофициальным центром культурной жизни столицы, до тех пор, пока семейство художников не съехало – Рабин сумел, наконец, купить приличное жильё на Преображенке.

Бульдозерная выставка

В 1974 году дуэт художников Виталий Комар и Александр Меламид (будущие основатели так называемого соц-арта, или советской разновидности поп-арта) предложили Рабину организовать выставку на открытом воздухе – раз им не выделяют для этого здание. Рабин оказался самым старшим из художников, согласившихся на подобную авантюру; пятью годами ранее он и сам предлагал подобную идею.

Предпосылками для организации выставки на открытом воздухе стали тотальный запрет МОСХа на проведение выставок вне стен официальных художественных институций, репрессии художников, чьё творчество не вписывалось в рамки одобренного властями метода, статья о тунеядстве, по своей сути запрещающая заниматься искусством в рабочее время всем, кто не является членом Союза художников СССР.

Рабин в компании с коллекционером неофициального искусства Александром Глезером уведомили Моссовет о проведении ими выставки 15 сентября в районе Беляево. Согласования, как, впрочем, и отказа они не получили.

В пригласительных билетах мероприятие было означено как «Первый осенний просмотр картин на открытом воздухе». В действительности организаторы прекрасно осознавали, что идут на провокацию, многие художники с самого начала отказались принимать участие в подобной авантюре. В интервью 2010 года Рабин подчёркивал: «Выставка готовилась, скорее, как политический вызов репрессивному режиму, а не как художественное событие. Я знал, что у нас будут проблемы, что будут аресты, избиения. В течение последних двух дней перед выставкой нам было страшно. Меня пугали мысли, что со мной лично произойти могло что угодно».

В указанный день художники (Оскар Рабин с сыном Александром, Владимир Немухин, Лидия Мастеркова, Евгений Рухин, Валентин Воробьёв, Виталий Комар и Александр Меламид, Юрий Жарких, поэт Игорь Холин и некоторые другие) в количестве 20 с лишним человек собрались на пустыре при пересечении улиц Островитянова и Профсоюзной. Среди присутствующих была также значительная группа наблюдателей (родственники, друзья и знакомые) и большое количество зарубежных журналистов и дипломатов. Выставка продержалась примерно полчаса, затем на место прибыла группа милиционеров, одетых в штатское (около сотни). Акция была подавлена с привлечением нескольких бульдозеров, самосвалов, поливочных машин; картины ломали, участников задерживали, некоторых избивали. Так, корреспонденту газеты NewYorkTimes выбили зуб его же камерой. По воспоминаниям очевидцев, Рабин повис на ковше бульдозера и был протащен им через всю площадь вернисажа. Один из атакующих, лейтенант милиции Авдеенко запомнился криками «Стрелять вас надо! Только патронов жалко!».

Абсурдный, но предсказуемый разгон мирного вернисажа при задействии бульдозеров и поливальных машин вошёл в историю и был в мельчайших подробностях описан в мемуарах, статьях, книгах, монографиях и т.д. Глезер, контактировавший с иностранной прессой и активно пропагандировавший советское искусство за рубежом, немедленно созвал пресс-конференцию. Участники сорванной Бульдозерной выставки прославились на весь мир.

Последствия оказались довольно противоречивыми. С одной стороны, событие получило международный резонанс и целый месяц «BulldozerExhibition» муссировалась в мировой прессе. С другой – многие её участники в последующие годы были вынуждены эмигрировать. Спустя полгода после Бульдозерной выставки Глезера вынудили покинуть СССР. Во Франции он учредил «Музей современного русского искусства в изгнании». В 1977 он издал небольшую брошюру под названием «Синяя книга. Искусство под бульдозером».

Так или иначе, неофициальное искусство в одночасье таковым быть перестало и даже на какое-то время стало модным. В 1975 году был основан Горком графиков, в котором выставлялись Рабин и другие нонконформисты, таким образом бывшие подпольщики получили вполне официальную площадку.

Иконография Рабина

Оскар Рабин более всего известен своими натюрмортами, но, конечно, творчество художника не ограничивается одним жанром и представляет собой причудливое смешение различных художественных школ, методов, приемов. Для Рабина характерно применение коллажей и ассамбляжей, часто повторяющийся мотив в его картинах – обрывки газет, листовок, документов (прежде всего, паспорт) или этикеток. Его работы политизированы, но при этом остаются чрезвычайно эмоциональными, глубоко личными. Так, частое изображение паспорта объясняется переживаниями юности художника, когда ему приходилось странствовать по Союзу, не имея при себе никаких личных документов.

В суровой иконографии художника с ее жестокими образами гнилых бараков, закопченных вывесок и грязных натюрмортов с бутылками водки было место и более светлым образам. Рабин много писал свою жену Валентину Кропивницкую. Он изображал любимую в образе Симонетты Веспуччи («Моя жена», 1964) или благочестивой Мадонны («Мадонна. Лианозово», ок. 1967) и помещал ее на фоне мрачных советских пейзажей городских окраин.

Советская пресса критиковала Рабина за «идейную бессмысленность». «""Произведения"" Рабина вызывают настоящее физическое отвращение, сама тематика их - признак его духовной убогости», - цитировал журналист газеты «Московский комсомолец» Роман Карпель письмо некого возмущённого гражданина (вероятно вымышленного) в фельетоне с громким названием «Жрецы помойки №8» в 1960 году. Заголовок отсылает к одной из картин Рабина лианозовского периода – «Помойка №8». Позднее он в личном разговоре признался художнику, что тот материал был заказан Лубянкой.

Парадоксальность взаимоотношений Рабина с властями заключалась в том, что в живописи Рабина не было и малейшего намека на модные за рубежом авангардные течения того времени, он никогда не занимался абстракционизмом, остался равнодушен к абстрактному экспрессионизму, поп-арту. Защищаясь от нападок и травли, он апеллировал к реализму. «У нас всячески превозносится и поощряется реализм. А ведь моя живопись как раз реалистична. – Отмечал художник. – Я рисую то, что вижу. Я жил в бараке, многие советские граждане тоже жили в бараках, да и теперь живут. И я рисую бараки. Почему это плохо? <…> Меня упрекают за натюрморты, за водочные бутылки и лежащую на газете селедку. Но разве вы никогда не пили водку и не закусывали селедкой? <…> За границей к тому же нашу водку хвалят, и мы этим гордимся. Да и вообще – пьют у нас много. <…> Это сама жизнь. Надо ли бояться жизни?». Как отмечает критик Жанна Васильева, художник играл по правилам, установленным властью – и переиграл её. Но, разумеется, он испытал влияние авангардистских течений начала XX века, всех тех, что яростно отвергались и порицались советской властью за «формализм». Картины Рабины с их обманчивой внешней простотой, жирными чёрными контурами и тяготением к плоскости скрывают глубину замысла, непрерывный духовный поиск. Они содержат отсылки к немецким экспрессионистам, сюрреалистам, отчасти кубистам. По замечанию Кропивницкого, он был трудолюбив и педантичен, внимательно относился к составам красок, качеству грунта, не упускал из внимания ни одной мелкой детали.

После эмиграции – наши дни

По признанию художника, после кончины Сталина он начал новую жизнь, получив возможность став настоящим художником. «…И в этой второй жизни я смог проявить себя и реализовать, как художник, не кривя душой и не подделываясь под официальное искусство». Так продолжалось до 1978 года, пока Рабина не вынудили покинуть Советский Союз. В 1977 Рабина пытались посадить «за тунеядство». Художнику вменялось в вину то, что он писал не в свободное от работы время, не будучи членом Союза художников – только они обладали такой привилегией. В 1978 ему разрешили вместе с семьей покинуть страну – но в обмен на советское гражданство. Стоит ли говорить, что художник согласился. В среде нонконформистов это было воспринято как своеобразная «почесть» – ведь до Рабина персоной нон-грата становились только писатели-диссиденты, он стал художником-исключением. Своё бытие во Франции художник называет «Третьей жизнью».

Французское гражданство он получил в 1985 году. В 1990, на излёте Перестройки он получил известие о том, что имеет право на восстановление советского гражданства. После распада СССР творчество художника было окончательно реабилитировано.

В 2006 году Рабин, наконец, получил российский паспорт, однако возвращаться на родину не собирается.

Уже почти 40 лет живописец живет и работает в Париже и крайне редко навещает Россию, однако продолжает пристально следить за происходящим в стране и исследовать острые социальные проблемы в своем творчестве. Эстетика художника практически не претерпела серьезных изменений.

В 2008 году в Третьяковской галерее прошла масштабная ретроспектива живописи Рабина. В 2013 Мультимедиа Арт Музей открыл выставку графики 1950 – 1960-х гг, приуроченную к 85-летию художника.

В 2013 году Рабин был награждён орденом Российской академии художеств «За служение искусству».

В 2015 году в Санкт-Петербургском Музее современного искусства «Эрарта» прошла выставка новейших работ неустаревающего шестидесятника, которому недавно исполнилось 87.

Оскар Яковлевич Рабин (1928-2018) — российский и французский художник, один из основателей неофициальной художественной группы «Лианозово». Организатор всемирно известной «Бульдозерной выставки» (1974). Кавалер ордена Российской академии художеств «За служение искусству» (2013). Ниже размещен фрагмент из книги воспоминаний Оскара Рабина "Три жизни" (1986).

СЕМЬЯ КРОПИВНИЦКИХ

Даже теперь, когда Евгению Леонидовичу исполнилось восемьдесят пять лет, к нему постоянно приходят молодые художники и писатели. Человек, сам страстно увлеченный искусством, он умеет увлечь других. Сын мелкого железнодорожного служащего (его отец работал на станции Царицыно под Москвой), молодой Кропивницкий окончил Строгановское училище и получил диплом, который дал ему право работать учителем рисования. Дома он писал полотна, которые почти никогда не выставлялись, и сочинял стихи, которые не публиковались. Стихов этих существует больше тысячи, и многие из них — замечательные. В живописи, кроме абстрактных полотен, большое место в его творчестве занимают изящные пейзажи с натуры и серия ню и портретов нимфеток, к красоте которых он был особенно неравнодушен. Из-за отсутствия пианино Евгению Леонидовичу пришлось отказаться от сочинения музыки, но помню, что сочиненную им в молодости оперу мы хором пели на Долгопрудной.

Евгений Леонидович был прирожденным учителем. В условиях советской власти он учил свободе от всяческих схем и догм. В его доме не чувствовалось гнета времени, дышалось легко и свободно. Всю свою долгую жизнь Евгений Леонидович жил на небольшую зарплату учителя рисования, ничтожную даже по советским меркам. Он был беден, однако, незаметная должность учителя рисования давала ему редчайшую возможность быть духовно свободным и ни от кого не зависеть. Материальной стороне жизни он не придавал особенного значения, вещей не любил и тяготился ими, хотя не относился к категории людей, готовых отдать ближнему последнюю рубашку. Евгений Леонидович, даже если бы у него было такое желание, не смог бы этого сделать — у него у самого была одна-единственная. Превыше всего этот человек ставил духовный и интеллектуальный комфорт. Он был эгоистом, каким нередко бывают люди искусства. Погружаясь в собственный мир, он, казалось, не замечал, в какой бедности живет его семья, которой без Ольги Ананьевны пришлось бы плохо.

Ольга Ананьевна была удивительная женщина, почти святая. Таково мнение всех, кто ее близко знал. Евгений Леонидович встретил свою будущую жену в провинции, куда его семья переселилась из страха возможных преследований — дело было сразу после революции. Отец Ольги Ананьевны, умерший сравнительно рано, был выходцем из крестьян. Очень одаренный и трудолюбивый, он сумел окончить университет и стать врачом. За особые заслуги в медицине ему присвоили личное дворянство. Ольга Ананьевна окончила педагогическое художественное училище и стала учительницей рисования. Ей пришлось работать в деревне, и она одно время преподавала, потом работала счетоводом и библиотекарем. Как бы трудно ни было, какие бы неприятности ни сваливались на голову, Ольга Ананьевна никогда не жаловалась. Я ни разу не слышал от нее ни единого слова упрека в чей-нибудь адрес.

Понимая заботы и горести каждого, она всем стремилась помочь. Когда муж, неисправимый Дон-Жуан, обижал очередную ’’даму сердца”, Ольга Ананьевна старалась ее утешить. Брак Кропивницких никогда не был зарегистрирован — в те времена этому не придавали значения — однако, они вырастили двух детей и прожили вместе пятьдесят два года, до самой смерти Ольги Ананьевны в 1971 году. Ни один из членов семьи Кропивницких, кроме, может быть, бабушки, не придавал никакого значения дворянскому происхождению рода Кропивницких. Я упоминаю об этом лишь потому, что сын Евгения Леонидовича Лев поплатился за свою ’’голубую кровь” десятью годами лагерей. По-настоящему я познакомился с ним лишь после его возвращения из ссылки, когда умер Сталин, однако, много слышал о нем от Евгения Леонидовича и Вали, которые гордились его умом и самыми разнообразными талантами.

История ареста Льва Кропивницкого такова. Его взяли на фронт в августе 1941 года, едва ему исполнилось восемнадцать лет. Отвоевав два года, Лев получил тяжелое ранение и много времени провалялся в госпиталях. Демобилизованный как инвалид, он хотел заняться живописью и поступил в Институт прикладного и декоративного искусства, где директором в то время был Дейнека. Там он сблизился с группой демобилизованных, как и он, офицеров, которых связывало одно: благородное происхождение. Молодые люди собирались, чтобы порассуждать об особенностях советского и царского режимов, о своих предках и о том положении, которое они, потомки дворян, могли бы занимать в государстве, не случись большевистской революции. Их очень скоро выдали, и каждый получил от десяти до пятнадцати лет лагерей за контрреволюционную деятельность. Самое плохое заключалось в том, что у "дворян" хранились списки знакомых, которых они по тем или иным признакам причисляли к аристократам и которыми рассчитывали пополнить свои ряды. Эти списки попали в КГБ, и все в них упомянутые тоже получили большие сроки.

Среди упомянутых в списках находился молодой, очень талантливый художник Борис Свешников. Не знаю, текла ли в его жилах голубая кровь, знаю только, что свои восемь лет он отсидел полностью. Замечательные рисунки, которые ему удалось сделать в лагере, гораздо больше расскажут о сюрреалистической лагерной жизни, чем некоторые рассказы и повести. Освободившись, он тихо писал свои фантастические полотна, никому их не показывая и стремясь вообще как можно меньше общаться с людьми. Последние годы мы с ним подружились, но он не решался участвовать в наших выставках. Борис Свешников состоял в Союзе художников в секции графики и иллюстрациями зарабатывал себе на жизнь. В Долгопрудной многие знали, что Лев сидит, однако, относились к Кропивницким по-прежнему хорошо. После смерти Сталина Льву на год снизили срок, он отсидел девять лет, и, отбыв еще два года ссылки, вернулся в Долгопрудную. Оглядевшись и немного придя в себя, Лев со свойственным ему энтузиазмом и энергией принялся за живопись. О годах, проведенных в лагере, он вспоминать не любил.

После чего возвращается к своему первому учителю Е. Кропивницкому. Оскар Рабин так описывает этот период:

Сергей Герасимов меня взял на второй курс Суриковского института. Но жить было негде. Добиться общежития - невозможно. Черт знает, где жил и болтался. Месяца четыре поучился. Но разве это учеба? Кончилось тем, что пошел работать - устроился под Москвой, на Долгопрудной, десятником по разгрузке вагонов. Там строилась водопроводная станция . Работали заключенные - не политические, а уголовные. Всякие - и убийцы, и блатные.

C 1950 до 1957 года работает грузчиком на железной дороге, мастером на строительстве «Севводстроя ». В 1950-м году женится на Валентине Кропивницкой .

В конце 1950-х годов вместе с Е. и Л. Кропивницкими стал основателем неофициальной художественной группы «Лианозово ». Весной 1957 года принимает участие в III выставке произведений молодых художников Москвы и Московской области , где представляет свои первые авангардистские работы:

Но его, как других, не устраивало рабское копирование реальности - все эти пейзажи и натюрморты. И однажды члены отборочной комиссии Молодежной выставки увидели: тощий молодой человек в больших очках ставит у стены совершенно необычные холсты - на больших плоскостях было изображено... это были сильно увеличенные детские рисунки. Это было ни на что не похоже. Это были первые произведения поп-арта в России. Теперь это понятно. Но тогда смущенные вконец члены МОСХа все-таки отобрали пару холстов. И выставили, не подозревая, что натурой художнику послужили рисунки его дочери Катечки.

Летом того же года участвует в VI Всемирном фестивале молодёжи и студентов , где знакомится с Олегом Прокофьевым и Олегом Целковым . На приуроченной к фестивалю выставке произведений молодых художников Советского Союза получает почетный диплом за представленный натюрморт. Став лауреатом фестиваля, впервые получает возможность зарабатывать живописью, работая художником-оформителем на комбинате декоративно-прикладного искусства . Принимает активное участие в Международной выставке изобразительного и прикладного искусства, проходившей в ЦПКиО им. А.М.Горького .

Тогда же начинает зарабатывать продажей картин, устраивая публичные показы каждое воскресенье в собственной квартире . Среди покупателей - первые советские коллекционеры: Г. Костаки, А. Мясников, Е. Нутович, а также иностранные дипломаты и журналисты. Однако первый же иностранный покупатель, американский журналист, был задержан милицией, не успев даже донести картину до дома. В 1960 году Лианозово входит в черту Москвы, но до этого момента большинство иностранцев не имело права покидать пределы Москвы, посещая квартиру Рабина. С присоединением Лианозова к Москве число иностранных покупателей стало расти. Одновременно начинается острая критика Рабина и его окружения в советской прессе. Первым стал фельетон Жрецы «помойки №8» в Московском Комсомольце :

Не говоря уже о том, что «произведения» Рабина вызывают настоящее физическое отвращение, сама тематика их - признак его духовной убогости.

Пресса критикует Рабина за очернение Советского Союза, депрессивность картин, подыгрывание буржуазным критикам социализма.

В конце 60-х Рабину удалось получить заказы на оформление нескольких поэтических книг («Сохрани весну» Владислава Фатьянова, «Забота» Тамары Жирмунской). В отличие от Лисицкого или Виктора Пивоварова Рабин не смог сделать из иллюстрирования постоянный заработок, хотя неоднократно обращался в издательства в поиске заказов .

Я спросил, нельзя ли получить копию указа. «Нет, - ответил консул, - указ ещё не опубликован, есть лишь текст полученной из Москвы телеграммы».

Указ Президиума о лишении Рабина гражданства датирован 23 июня 1978 года . Советское гражданство Рабина было восстановлено Указом Президента СССР от 15.08.1990 . Художник получил паспорт Российской Федерации в 2006 году . В 2007 году он написал картину c копией российского паспорта за подписью Александра Авдеева , будущего министра культуры России, а тогда - посла Российской Федерации во Франции .

Дата	Индекс цены в евро
01.01.2005	100
01.01.2006	176.2919033
01.01.2007	314.1470973
01.01.2008	426.0366105
01.09.2008	441.423013

Семья

Жена - художница Валентина Евгеньевна Кропивницкая (1924-2008), дочь художников Е. Л. Кропивницкого (1893-1979) и О. А. Потаповой (1892-1971).
- Сын - художник Александр Рабин (1952-1994).
- Дочь - Екатерина Кропивницкая (род. 1949).

Работы находятся в собраниях

Государственная Третьяковская галерея , Москва .
Государственный Русский музей , Санкт-Петербург .
Государственный центр современного искусства , Москва
Московский музей современного искусства , Москва.
Музей актуального искусства ART4.RU , Москва.
Музей «Другое искусство» , Москва.
Колодзей Арт Фонд, Хайланд-парк, Нью-Джерси, США.
Музей Джейн Вурхис Зиммерли, коллекция Нортона и Нэнси Додж, Рутгерский университет , Нью-Брансуик , Нью-Джерси , США .
Музей Майоля, Фонд Дины Верни, Париж , Франция .
Собрание Александра Кроника, Москва
Собрание Иветы и Тамаза Манашеровых, Москва
Собрание Александра Глезера, Москва.
Собрание Евгения Нутовича , Москва.
Собрание Владимира и Екатерины Семенихиных, Москва.
Собрание Бар-Гера, Кельн , Германия .

Персональные выставки

1965 - Grosvenor Gallery, Лондон , Англия
1977 - Jacquester, Париж , Франция
1981 - Chantepierre Gallery, Обонн, Швейцария
1982 - Holts Halversens Gallery, Осло , Норвегия
1983 - Steink Gallery, Вена , Австрия
1984 - Музей русского искусства , Джерси-Сити , США
1984 - Marie-Thérèse Cochin Gallery, Париж , Франция
1985 - Miro & Spizman Gallery, Лондон , Англия
1985 - Holts Halversens Gallery, Осло , Норвегия
1986 - Eduard Nakhamkin Gallery, Нью-Йорк , США
1991 - Gallerie Marie-Thérèse, Париж , Франция
1991 - Государственный Литературный музей , Москва , Россия
1992 - Le Monde de l"Art Gallery, Париж , Франция
1993 - Государственный Русский музей , Санкт-Петербург , Москва , Россия
1996 - Esch Theatre Gallery, Esch-sur-Alzette, Люксембург
1996 - Cultural Club of European Institutes, Люксембург
1996 - Mimi Ferzt Gallery, Нью-Йорк , США
1998 - Mimi Ferzt Gallery, Нью-Йорк , США
2001 - Mimi Ferzt Gallery, Нью-Йорк , США
2001 - Eric de Montbel Gallery, Париж , Франция
2004 - Peter Nahum At The Leicester Galleries, Лондон , Англия
2007 - , Государственный музей изобразительных искусств имени А. С. Пушкина , Москва , Россия
2008 - , Государственная Третьяковская галерея , Москва , Россия
2008 - Musée d"art et d"archéologie du Périgord, Перигё , Франция
2009 - «Works on Paper», Mimi Ferzt Gallery, Нью-Йорк , США
2010 - Montigny-lès-Metz , Франция
2010 - Galerie Dina Vierny, Париж , Франция
2013 - , Мультимедиа Арт Музей , Москва , Россия

Награды

Источники

Маркина Т. Скрипичный куш // Коммерсантъ. - 2006. - 28 ноября.
Недель А. Оскар Рабин. Нарисованная жизнь. - М.: Новое литературное обозрение, 2012. - 288 с., ил. - (критика и эсеистика). - 1000 экз., ISBN 978-5-86793-967-0
Эпштейн А. Д. . - М .: Новое литературное обозрение , 2015. - 192 с. - (Очерки визуальности). - ISBN 978-5-4448-0242-7 .

Видео

на YouTube / «Валентина Кропивницкая: В поисках потерянного рая» . Режиссеры: Евгений Цымбал и Александр Смолянский, 2015 (3 мин.)
на YouTube / Телеканал «Культура» . Режиссеры: Татьяна Пинская, Александр Шаталов, 2011 (53 мин.)

Напишите отзыв о статье "Рабин, Оскар Яковлевич"

Примечания

(рус.) . Электронная еврейская энциклопедия. .
: в своих воспоминаниях Оскар Рабин упоминает, что мать звали Вероника Леонтина Андерман.
Кирилл Привалов. (рус.) . Итоги. .
Татьяна Бек. (рус.) . Вопросы литературы. .
Генрих Сапгир lang=русский. . Арион. .
Юрий Коваленко. (рус.) . Известия. .
(рус.) . Фонд национальных художественных коллекций. .
Наталья Дардыкина. (рус.) . Московский Комсомолец. .
Рут Эддисон. (рус.) . .
(рус.) . Мультимедиа Арт Музей. .
(рус.) . Alexander Kronik. .
(рус.) . Alexander Kronik. .
Екатерина Дёготь. (рус.) . Коммерсант.
Сергей Шабалин. (рус.) . Слово. .
(рус.) . Фонд А.Н. Яковлева. .
Ирина Кулик. (рус.) . Коммерсант.
(рус.) . Русское Искусство. .
(рус.) . Lenta.ru. .
(рус.) . Lenta.ru. .
Анна Толстова. (рус.) . журнал «Власть».
(рус.) . OpenSpace.ru. .
Михаил Трофименков. (рус.) . Коммерсант.
(english). MIMI FERZT GALLERY. .
(рус.) . Lenta.ru. .
(рус.) . NEWSru.com. .

Ссылки

Отрывок, характеризующий Рабин, Оскар Яковлевич

– Хорошо же! – не робея и не отъезжая, кричал маленький офицер, – разбойничать, так я вам…
– К чог"ту марш скорым шагом, пока цел. – И Денисов повернул лошадь к офицеру.
– Хорошо, хорошо, – проговорил офицер с угрозой, и, повернув лошадь, поехал прочь рысью, трясясь на седле.
– Собака на забог"е, живая собака на забог"е, – сказал Денисов ему вслед – высшую насмешку кавалериста над верховым пехотным, и, подъехав к Ростову, расхохотался.
– Отбил у пехоты, отбил силой транспорт! – сказал он. – Что ж, не с голоду же издыхать людям?
Повозки, которые подъехали к гусарам были назначены в пехотный полк, но, известившись через Лаврушку, что этот транспорт идет один, Денисов с гусарами силой отбил его. Солдатам раздали сухарей в волю, поделились даже с другими эскадронами.
На другой день, полковой командир позвал к себе Денисова и сказал ему, закрыв раскрытыми пальцами глаза: «Я на это смотрю вот так, я ничего не знаю и дела не начну; но советую съездить в штаб и там, в провиантском ведомстве уладить это дело, и, если возможно, расписаться, что получили столько то провианту; в противном случае, требованье записано на пехотный полк: дело поднимется и может кончиться дурно».
Денисов прямо от полкового командира поехал в штаб, с искренним желанием исполнить его совет. Вечером он возвратился в свою землянку в таком положении, в котором Ростов еще никогда не видал своего друга. Денисов не мог говорить и задыхался. Когда Ростов спрашивал его, что с ним, он только хриплым и слабым голосом произносил непонятные ругательства и угрозы…
Испуганный положением Денисова, Ростов предлагал ему раздеться, выпить воды и послал за лекарем.
– Меня за г"азбой судить – ох! Дай еще воды – пускай судят, а буду, всегда буду подлецов бить, и госудаг"ю скажу. Льду дайте, – приговаривал он.
Пришедший полковой лекарь сказал, что необходимо пустить кровь. Глубокая тарелка черной крови вышла из мохнатой руки Денисова, и тогда только он был в состоянии рассказать все, что с ним было.
– Приезжаю, – рассказывал Денисов. – «Ну, где у вас тут начальник?» Показали. Подождать не угодно ли. «У меня служба, я зa 30 верст приехал, мне ждать некогда, доложи». Хорошо, выходит этот обер вор: тоже вздумал учить меня: Это разбой! – «Разбой, говорю, не тот делает, кто берет провиант, чтоб кормить своих солдат, а тот кто берет его, чтоб класть в карман!» Так не угодно ли молчать. «Хорошо». Распишитесь, говорит, у комиссионера, а дело ваше передастся по команде. Прихожу к комиссионеру. Вхожу – за столом… Кто же?! Нет, ты подумай!…Кто же нас голодом морит, – закричал Денисов, ударяя кулаком больной руки по столу, так крепко, что стол чуть не упал и стаканы поскакали на нем, – Телянин!! «Как, ты нас с голоду моришь?!» Раз, раз по морде, ловко так пришлось… «А… распротакой сякой и… начал катать. Зато натешился, могу сказать, – кричал Денисов, радостно и злобно из под черных усов оскаливая свои белые зубы. – Я бы убил его, кабы не отняли.
– Да что ж ты кричишь, успокойся, – говорил Ростов: – вот опять кровь пошла. Постой же, перебинтовать надо. Денисова перебинтовали и уложили спать. На другой день он проснулся веселый и спокойный. Но в полдень адъютант полка с серьезным и печальным лицом пришел в общую землянку Денисова и Ростова и с прискорбием показал форменную бумагу к майору Денисову от полкового командира, в которой делались запросы о вчерашнем происшествии. Адъютант сообщил, что дело должно принять весьма дурной оборот, что назначена военно судная комиссия и что при настоящей строгости касательно мародерства и своевольства войск, в счастливом случае, дело может кончиться разжалованьем.
Дело представлялось со стороны обиженных в таком виде, что, после отбития транспорта, майор Денисов, без всякого вызова, в пьяном виде явился к обер провиантмейстеру, назвал его вором, угрожал побоями и когда был выведен вон, то бросился в канцелярию, избил двух чиновников и одному вывихнул руку.
Денисов, на новые вопросы Ростова, смеясь сказал, что, кажется, тут точно другой какой то подвернулся, но что всё это вздор, пустяки, что он и не думает бояться никаких судов, и что ежели эти подлецы осмелятся задрать его, он им ответит так, что они будут помнить.
Денисов говорил пренебрежительно о всем этом деле; но Ростов знал его слишком хорошо, чтобы не заметить, что он в душе (скрывая это от других) боялся суда и мучился этим делом, которое, очевидно, должно было иметь дурные последствия. Каждый день стали приходить бумаги запросы, требования к суду, и первого мая предписано было Денисову сдать старшему по себе эскадрон и явиться в штаб девизии для объяснений по делу о буйстве в провиантской комиссии. Накануне этого дня Платов делал рекогносцировку неприятеля с двумя казачьими полками и двумя эскадронами гусар. Денисов, как всегда, выехал вперед цепи, щеголяя своей храбростью. Одна из пуль, пущенных французскими стрелками, попала ему в мякоть верхней части ноги. Может быть, в другое время Денисов с такой легкой раной не уехал бы от полка, но теперь он воспользовался этим случаем, отказался от явки в дивизию и уехал в госпиталь.

В июне месяце произошло Фридландское сражение, в котором не участвовали павлоградцы, и вслед за ним объявлено было перемирие. Ростов, тяжело чувствовавший отсутствие своего друга, не имея со времени его отъезда никаких известий о нем и беспокоясь о ходе его дела и раны, воспользовался перемирием и отпросился в госпиталь проведать Денисова.
Госпиталь находился в маленьком прусском местечке, два раза разоренном русскими и французскими войсками. Именно потому, что это было летом, когда в поле было так хорошо, местечко это с своими разломанными крышами и заборами и своими загаженными улицами, оборванными жителями и пьяными и больными солдатами, бродившими по нем, представляло особенно мрачное зрелище.
В каменном доме, на дворе с остатками разобранного забора, выбитыми частью рамами и стеклами, помещался госпиталь. Несколько перевязанных, бледных и опухших солдат ходили и сидели на дворе на солнушке.
Как только Ростов вошел в двери дома, его обхватил запах гниющего тела и больницы. На лестнице он встретил военного русского доктора с сигарою во рту. За доктором шел русский фельдшер.
– Не могу же я разорваться, – говорил доктор; – приходи вечерком к Макару Алексеевичу, я там буду. – Фельдшер что то еще спросил у него.
– Э! делай как знаешь! Разве не всё равно? – Доктор увидал подымающегося на лестницу Ростова.
– Вы зачем, ваше благородие? – сказал доктор. – Вы зачем? Или пуля вас не брала, так вы тифу набраться хотите? Тут, батюшка, дом прокаженных.
– Отчего? – спросил Ростов.
– Тиф, батюшка. Кто ни взойдет – смерть. Только мы двое с Макеевым (он указал на фельдшера) тут трепемся. Тут уж нашего брата докторов человек пять перемерло. Как поступит новенький, через недельку готов, – с видимым удовольствием сказал доктор. – Прусских докторов вызывали, так не любят союзники то наши.
Ростов объяснил ему, что он желал видеть здесь лежащего гусарского майора Денисова.
– Не знаю, не ведаю, батюшка. Ведь вы подумайте, у меня на одного три госпиталя, 400 больных слишком! Еще хорошо, прусские дамы благодетельницы нам кофе и корпию присылают по два фунта в месяц, а то бы пропали. – Он засмеялся. – 400, батюшка; а мне всё новеньких присылают. Ведь 400 есть? А? – обратился он к фельдшеру.
Фельдшер имел измученный вид. Он, видимо, с досадой дожидался, скоро ли уйдет заболтавшийся доктор.
– Майор Денисов, – повторил Ростов; – он под Молитеном ранен был.
– Кажется, умер. А, Макеев? – равнодушно спросил доктор у фельдшера.
Фельдшер однако не подтвердил слов доктора.
– Что он такой длинный, рыжеватый? – спросил доктор.
Ростов описал наружность Денисова.
– Был, был такой, – как бы радостно проговорил доктор, – этот должно быть умер, а впрочем я справлюсь, у меня списки были. Есть у тебя, Макеев?
– Списки у Макара Алексеича, – сказал фельдшер. – А пожалуйте в офицерские палаты, там сами увидите, – прибавил он, обращаясь к Ростову.
– Эх, лучше не ходить, батюшка, – сказал доктор: – а то как бы сами тут не остались. – Но Ростов откланялся доктору и попросил фельдшера проводить его.
– Не пенять же чур на меня, – прокричал доктор из под лестницы.
Ростов с фельдшером вошли в коридор. Больничный запах был так силен в этом темном коридоре, что Ростов схватился зa нос и должен был остановиться, чтобы собраться с силами и итти дальше. Направо отворилась дверь, и оттуда высунулся на костылях худой, желтый человек, босой и в одном белье.
Он, опершись о притолку, блестящими, завистливыми глазами поглядел на проходящих. Заглянув в дверь, Ростов увидал, что больные и раненые лежали там на полу, на соломе и шинелях.
– А можно войти посмотреть? – спросил Ростов.
– Что же смотреть? – сказал фельдшер. Но именно потому что фельдшер очевидно не желал впустить туда, Ростов вошел в солдатские палаты. Запах, к которому он уже успел придышаться в коридоре, здесь был еще сильнее. Запах этот здесь несколько изменился; он был резче, и чувствительно было, что отсюда то именно он и происходил.
В длинной комнате, ярко освещенной солнцем в большие окна, в два ряда, головами к стенам и оставляя проход по середине, лежали больные и раненые. Большая часть из них были в забытьи и не обратили вниманья на вошедших. Те, которые были в памяти, все приподнялись или подняли свои худые, желтые лица, и все с одним и тем же выражением надежды на помощь, упрека и зависти к чужому здоровью, не спуская глаз, смотрели на Ростова. Ростов вышел на середину комнаты, заглянул в соседние двери комнат с растворенными дверями, и с обеих сторон увидал то же самое. Он остановился, молча оглядываясь вокруг себя. Он никак не ожидал видеть это. Перед самым им лежал почти поперек середняго прохода, на голом полу, больной, вероятно казак, потому что волосы его были обстрижены в скобку. Казак этот лежал навзничь, раскинув огромные руки и ноги. Лицо его было багрово красно, глаза совершенно закачены, так что видны были одни белки, и на босых ногах его и на руках, еще красных, жилы напружились как веревки. Он стукнулся затылком о пол и что то хрипло проговорил и стал повторять это слово. Ростов прислушался к тому, что он говорил, и разобрал повторяемое им слово. Слово это было: испить – пить – испить! Ростов оглянулся, отыскивая того, кто бы мог уложить на место этого больного и дать ему воды.
– Кто тут ходит за больными? – спросил он фельдшера. В это время из соседней комнаты вышел фурштадский солдат, больничный служитель, и отбивая шаг вытянулся перед Ростовым.
– Здравия желаю, ваше высокоблагородие! – прокричал этот солдат, выкатывая глаза на Ростова и, очевидно, принимая его за больничное начальство.
– Убери же его, дай ему воды, – сказал Ростов, указывая на казака.
– Слушаю, ваше высокоблагородие, – с удовольствием проговорил солдат, еще старательнее выкатывая глаза и вытягиваясь, но не трогаясь с места.
– Нет, тут ничего не сделаешь, – подумал Ростов, опустив глаза, и хотел уже выходить, но с правой стороны он чувствовал устремленный на себя значительный взгляд и оглянулся на него. Почти в самом углу на шинели сидел с желтым, как скелет, худым, строгим лицом и небритой седой бородой, старый солдат и упорно смотрел на Ростова. С одной стороны, сосед старого солдата что то шептал ему, указывая на Ростова. Ростов понял, что старик намерен о чем то просить его. Он подошел ближе и увидал, что у старика была согнута только одна нога, а другой совсем не было выше колена. Другой сосед старика, неподвижно лежавший с закинутой головой, довольно далеко от него, был молодой солдат с восковой бледностью на курносом, покрытом еще веснушками, лице и с закаченными под веки глазами. Ростов поглядел на курносого солдата, и мороз пробежал по его спине.
– Да ведь этот, кажется… – обратился он к фельдшеру.
– Уж как просили, ваше благородие, – сказал старый солдат с дрожанием нижней челюсти. – Еще утром кончился. Ведь тоже люди, а не собаки…
– Сейчас пришлю, уберут, уберут, – поспешно сказал фельдшер. – Пожалуйте, ваше благородие.
– Пойдем, пойдем, – поспешно сказал Ростов, и опустив глаза, и сжавшись, стараясь пройти незамеченным сквозь строй этих укоризненных и завистливых глаз, устремленных на него, он вышел из комнаты.

Пройдя коридор, фельдшер ввел Ростова в офицерские палаты, состоявшие из трех, с растворенными дверями, комнат. В комнатах этих были кровати; раненые и больные офицеры лежали и сидели на них. Некоторые в больничных халатах ходили по комнатам. Первое лицо, встретившееся Ростову в офицерских палатах, был маленький, худой человечек без руки, в колпаке и больничном халате с закушенной трубочкой, ходивший в первой комнате. Ростов, вглядываясь в него, старался вспомнить, где он его видел.
– Вот где Бог привел свидеться, – сказал маленький человек. – Тушин, Тушин, помните довез вас под Шенграбеном? А мне кусочек отрезали, вот… – сказал он, улыбаясь, показывая на пустой рукав халата. – Василья Дмитриевича Денисова ищете? – сожитель! – сказал он, узнав, кого нужно было Ростову. – Здесь, здесь и Тушин повел его в другую комнату, из которой слышался хохот нескольких голосов.
«И как они могут не только хохотать, но жить тут»? думал Ростов, всё слыша еще этот запах мертвого тела, которого он набрался еще в солдатском госпитале, и всё еще видя вокруг себя эти завистливые взгляды, провожавшие его с обеих сторон, и лицо этого молодого солдата с закаченными глазами.
Денисов, закрывшись с головой одеялом, спал не постели, несмотря на то, что был 12 й час дня.
– А, Г"остов? 3до"ово, здо"ово, – закричал он всё тем же голосом, как бывало и в полку; но Ростов с грустью заметил, как за этой привычной развязностью и оживленностью какое то новое дурное, затаенное чувство проглядывало в выражении лица, в интонациях и словах Денисова.
Рана его, несмотря на свою ничтожность, все еще не заживала, хотя уже прошло шесть недель, как он был ранен. В лице его была та же бледная опухлость, которая была на всех гошпитальных лицах. Но не это поразило Ростова; его поразило то, что Денисов как будто не рад был ему и неестественно ему улыбался. Денисов не расспрашивал ни про полк, ни про общий ход дела. Когда Ростов говорил про это, Денисов не слушал.
Ростов заметил даже, что Денисову неприятно было, когда ему напоминали о полке и вообще о той, другой, вольной жизни, которая шла вне госпиталя. Он, казалось, старался забыть ту прежнюю жизнь и интересовался только своим делом с провиантскими чиновниками. На вопрос Ростова, в каком положении было дело, он тотчас достал из под подушки бумагу, полученную из комиссии, и свой черновой ответ на нее. Он оживился, начав читать свою бумагу и особенно давал заметить Ростову колкости, которые он в этой бумаге говорил своим врагам. Госпитальные товарищи Денисова, окружившие было Ростова – вновь прибывшее из вольного света лицо, – стали понемногу расходиться, как только Денисов стал читать свою бумагу. По их лицам Ростов понял, что все эти господа уже не раз слышали всю эту успевшую им надоесть историю. Только сосед на кровати, толстый улан, сидел на своей койке, мрачно нахмурившись и куря трубку, и маленький Тушин без руки продолжал слушать, неодобрительно покачивая головой. В середине чтения улан перебил Денисова.
– А по мне, – сказал он, обращаясь к Ростову, – надо просто просить государя о помиловании. Теперь, говорят, награды будут большие, и верно простят…
– Мне просить государя! – сказал Денисов голосом, которому он хотел придать прежнюю энергию и горячность, но который звучал бесполезной раздражительностью. – О чем? Ежели бы я был разбойник, я бы просил милости, а то я сужусь за то, что вывожу на чистую воду разбойников. Пускай судят, я никого не боюсь: я честно служил царю, отечеству и не крал! И меня разжаловать, и… Слушай, я так прямо и пишу им, вот я пишу: «ежели бы я был казнокрад…
– Ловко написано, что и говорить, – сказал Тушин. Да не в том дело, Василий Дмитрич, – он тоже обратился к Ростову, – покориться надо, а вот Василий Дмитрич не хочет. Ведь аудитор говорил вам, что дело ваше плохо.
– Ну пускай будет плохо, – сказал Денисов. – Вам написал аудитор просьбу, – продолжал Тушин, – и надо подписать, да вот с ними и отправить. У них верно (он указал на Ростова) и рука в штабе есть. Уже лучше случая не найдете.
– Да ведь я сказал, что подличать не стану, – перебил Денисов и опять продолжал чтение своей бумаги.
Ростов не смел уговаривать Денисова, хотя он инстинктом чувствовал, что путь, предлагаемый Тушиным и другими офицерами, был самый верный, и хотя он считал бы себя счастливым, ежели бы мог оказать помощь Денисову: он знал непреклонность воли Денисова и его правдивую горячность.
Когда кончилось чтение ядовитых бумаг Денисова, продолжавшееся более часа, Ростов ничего не сказал, и в самом грустном расположении духа, в обществе опять собравшихся около него госпитальных товарищей Денисова, провел остальную часть дня, рассказывая про то, что он знал, и слушая рассказы других. Денисов мрачно молчал в продолжение всего вечера.
Поздно вечером Ростов собрался уезжать и спросил Денисова, не будет ли каких поручений?
– Да, постой, – сказал Денисов, оглянулся на офицеров и, достав из под подушки свои бумаги, пошел к окну, на котором у него стояла чернильница, и сел писать.
– Видно плетью обуха не пег"ешибешь, – сказал он, отходя от окна и подавая Ростову большой конверт. – Это была просьба на имя государя, составленная аудитором, в которой Денисов, ничего не упоминая о винах провиантского ведомства, просил только о помиловании.
– Передай, видно… – Он не договорил и улыбнулся болезненно фальшивой улыбкой.

Вернувшись в полк и передав командиру, в каком положении находилось дело Денисова, Ростов с письмом к государю поехал в Тильзит.
13 го июня, французский и русский императоры съехались в Тильзите. Борис Друбецкой просил важное лицо, при котором он состоял, о том, чтобы быть причислену к свите, назначенной состоять в Тильзите.
– Je voudrais voir le grand homme, [Я желал бы видеть великого человека,] – сказал он, говоря про Наполеона, которого он до сих пор всегда, как и все, называл Буонапарте.
– Vous parlez de Buonaparte? [Вы говорите про Буонапарта?] – сказал ему улыбаясь генерал.
Борис вопросительно посмотрел на своего генерала и тотчас же понял, что это было шуточное испытание.
– Mon prince, je parle de l"empereur Napoleon, [Князь, я говорю об императоре Наполеоне,] – отвечал он. Генерал с улыбкой потрепал его по плечу.
– Ты далеко пойдешь, – сказал он ему и взял с собою.
Борис в числе немногих был на Немане в день свидания императоров; он видел плоты с вензелями, проезд Наполеона по тому берегу мимо французской гвардии, видел задумчивое лицо императора Александра, в то время как он молча сидел в корчме на берегу Немана, ожидая прибытия Наполеона; видел, как оба императора сели в лодки и как Наполеон, приставши прежде к плоту, быстрыми шагами пошел вперед и, встречая Александра, подал ему руку, и как оба скрылись в павильоне. Со времени своего вступления в высшие миры, Борис сделал себе привычку внимательно наблюдать то, что происходило вокруг него и записывать. Во время свидания в Тильзите он расспрашивал об именах тех лиц, которые приехали с Наполеоном, о мундирах, которые были на них надеты, и внимательно прислушивался к словам, которые были сказаны важными лицами. В то самое время, как императоры вошли в павильон, он посмотрел на часы и не забыл посмотреть опять в то время, когда Александр вышел из павильона. Свидание продолжалось час и пятьдесят три минуты: он так и записал это в тот вечер в числе других фактов, которые, он полагал, имели историческое значение. Так как свита императора была очень небольшая, то для человека, дорожащего успехом по службе, находиться в Тильзите во время свидания императоров было делом очень важным, и Борис, попав в Тильзит, чувствовал, что с этого времени положение его совершенно утвердилось. Его не только знали, но к нему пригляделись и привыкли. Два раза он исполнял поручения к самому государю, так что государь знал его в лицо, и все приближенные не только не дичились его, как прежде, считая за новое лицо, но удивились бы, ежели бы его не было.
Борис жил с другим адъютантом, польским графом Жилинским. Жилинский, воспитанный в Париже поляк, был богат, страстно любил французов, и почти каждый день во время пребывания в Тильзите, к Жилинскому и Борису собирались на обеды и завтраки французские офицеры из гвардии и главного французского штаба.

Оскар Яковлевич Рабин (2 января 1928, Москва - 7 ноября 2018, Париж) — российский и французский художник.

Родился 2 января 1928 года в Москве. С 1946 по 1948 год учился в Рижской Академии художеств, в 1948-1949 годах
— в Московском государственном художественном институте им. В.И. Сурикова, откуда был вскоре исключен «за формализм».
В конце 1950-х годов вместе с Е. и Л. Кропивницкими стал основателем неофициальной художественной группы «Лианозово».

Оскар Рабин находился у истоков нон-конформизма.
Рабин был инициатором и одним из главных организаторов выставки работ художников-нонконформистов весной 1974 года
на пустыре в Беляево, т.н. «бульдозерной выставки». В 1978 году эмигрировал во Францию. Советского гражданства Рабин
был лишён специальным постановлением Президиума Верховного Совета СССР. Живет в Париже.
Семья
Валентина Кропивницкая (1924—2008) — художник, жена.
Александр Рабин (1952—1994) — художник, сын.
Кропивницкая, Екатерина (1949) — дочь.

Семь лет, с 58-го по 65-й, его барак в Лианозове был неофициальным центром московской культурной жизни.
Мы видим этот барак, эту эпоху в его работах, так неполюбившихся в того время официозу.

Лаконичность формы, скупость цвета. Натюрморт и пейзаж в рамках одного полотна. Это узнаваемый стиль Рабина.
Суровая реальность, распахнутая настежь. Именно это неподкупная правда жизни, воспринимавшееся
коммунистическими властями как диссидентство, освобождение от уз соцреализма стало причиной лишения
Оскара Рабина советского гражданства.

Оскар Рабин. ""Пьяная кукла"".

Три жизни. Ретроспектива". "Три жизни" - название книги воспоминаний Рабина, вышедшей в Париже в 86-м.
Это жизнь до смерти вождя, с 1953 и до 1978-го, когда уехавшую во Францию по турвизе семью художника
лишили гражданства, и парижский период. В 2008-м этот период насчитал 30 лет.

Оскар Рабин. Мои три жизни:

Первая жизнь - с моего рождения и до смерти Сталина, поскольку от этого тирана зависела и моя жизнь,
и жизнь всех людей в стране Советов. И, конечно, при нем я бы не стал художником, так как те способности,
которые мне Бог дал, никак не соответствовали культуре и искусству сталинского пошиба.

Разрушенный город

После смерти Сталина началась моя вторая жизнь, и в этой второй жизни я смог проявить себя и
реализовать, как художник, не кривя душой и не подделываясь под официальное искусство.
Ведь если бы я хотел подделываться под официальное искусство, у меня все равно ничего бы не
вышло, потому что я не умею рисовать иначе, чем так, как у меня получается.

Оскар Рабин. Жизнь, Смерть, Любовь 1975

Эта жизнь продолжилась до 1978г., когда я оказался невольным эмигрантом в Париже, уже сложившимся
художником со своим мировоззрением, со своей манерой письма.

Вот уже 30 лет, в моей третьей жизни я имею возможность спокойно работать и заниматься своим
призванием, опираясь на творческий багаж, который был найден и сформирован в России.

Первый осколок рабинской барачной лирики- знаменитая "Помойка #8" 1959 года.

"Помойка #8" - центр и черная дыра покосившегося мироздания с извечной бутылкой водки и селедкой
(достойной, кстати, лучших натюрмортов Петрова-Водкина). И то, и другое - на все случаи.

Помойка, переросшая по размерам лачугу и подпирающая кривой скелет столба линий электропередачи.
Тоскливая серость реальности, увиденная в расширенный глазок "другого" искусства.

В заметках о художественной жизни 60-70-х Илья Кабаков писал, что

"мысль, куда пойти... в 60-е годы означала - к Оскару Рабину, мастерская которого всегда была
открыта, и он очень спокойно, почти бухгалтерски-методично, отстраненно "показывал".

Барак художественного подполья, куда приходили поэты и художники, чтобы свободно говорить и смотреть.

Полковой военный оркестр, собравшийся вокруг Евгения Кропивницкого, кружок, "Лианозовская группа".
"Бульдозерная" выставка и показ того же 74-го года в Измайлово, арест 77-го за тунеядство, госпремия
"Инновация" 2006-го "За творческий вклад в развитие современного искусства" - все это про Рабина.

Предметный мир Оскара Рабина состоит из сугубо подсобных материалов - лампочек, рубликов,
бутылок, газетных вырезок, самоваров и примусов, портретных вклеек и скромных цветочных букетов.
Как бы случайно рассыпанных, кем-то позабытых, молчаливо смотрящих и подсмотренных Рабиным.

Он осваивает коммунистически-коммунальный мир вокруг себя через частное (детали), которое
становится выразителем общего: в барачном муравейнике стоит бутылка, сквозь нее, в ней виден мир лачуг.

Через снятие границ между низким и высоким: так появляются "Улица имени Пресвят. Богородицы" или
"Пермский Христос в Лианозово", где возле барака сидит деревянный пригорюнившийся Христос,
а рядом валяется банка килек.

Если есть в этом мире иконы, есть в нем и "Мадонна Лита Лианозовская", и автопортрет с женой в костюмах
ренессансных аристократов,

и "Трефовый автопортрет",

и "гимн" "Столичной" или "Московской",

. Поселившись в 1978 году в Париже, он обрел там новое дыхание и международное признание.

Тяжелая судьба Оскара Яковлевича и его творческой династии поистине трагична, долгие годы
диссидентства и трагическая потеря единственного сына, наложили отпечаток на жизнь художника,
но не сломили его, ведь с ним всегда была его Муза и жена Валентина Кропивницкая.