Вечный жид. Кто такой "вечный жид" Образ Агасфера в мировой литературе

Василий Андреевич Жуковский
(1783–1852).

Странствующий жид.

Солнце склонялось к горам Иудейским. Медлительным шагом,
Очи потупив, объят размышленьем о том, что случилось
Столь недавно, шел Никодим от Голгофы. Все тихо
Было кругом. Три креста на вершине горы одиноко
В блеске вечернем сияли. Внизу был сумрак. Пещера
С гробом пустым, с отвалившимся камнем от входа, прохладно
Сенью дерев благовонных закрыта была. Там глубокий
Царствовал сон. Никодим, задумавшись, шел через город;
Шел он тем самым путем, по которому нес на Голгофу
За сорок дней перед тем Свой Крест незабвенный Учитель.
Все, что было в тот день, повторялось в душе Никодима.
Здесь Вероника обтерла Страдальцу ланиты, кровавым
Потом покрытыя. Там, узрев проливающих слезы
Жен, Он сказал: «Не Меня вам должно оплакивать, дщери
Ерусалима! Оплачьте ныне себя! Наступают
Дни, в которые с трепетом скажут горам: “Упадите,
Горы, на нас!” и холмам: “Покройте нас, холмы!”» В том месте
Пал Он под тяжким крестом, изнуренный. Дале, увидев
Матерь, лишенную чувств, Он сказал, проходя: “Ободрися,
Милая Матерь!“ Там, наконец, облечен в багряницу,
В узах, в терновом венце, Он стоял пред народом, смиренный,
Тихий, но полный величия. «Се человек!» с состраданьем
Молвил Пилат, и руки омыл, – и волнуясь, как море,
«Кровь Его на нас и на чадах наших!» – воскликнул
Громко безумный народ... И Его повели на Голгофу...

Он нес Свой Крест тяжелый на Голгофу;
Он, Всемогущий, Вседержитель, был
Как человек измучен; пот и кровь
По бледному Его лицу бежали;
Под бременем своим Он часто падал,
Вставал с усилием, переводил
Дыхание, потом, шагов немного
Переступив, под ношею Его давившей,
Как плотоядный зверь свою добычу,
Им схваченную, давит, падал снова.
И наконец, с померкшими от мук
Очами, Он хотел остановиться
У Агасверовых дверей, дабы,
К ним прислонившись, перевесть на миг
Дыханье. Агасвер стоял тогда
В дверях. Его он оттолкнул от них
Безжалостно. С глубоким состраданьем
К несчастному, столь чуждому любви,
И сетуя о том, что должен был
Над ним изречь как Бог свой приговор,
Он поднял скорбный взгляд на Агасвера
И тихо произнес: «Ты будешь жить,
Пока Я не приду». И удалился.
И наконец Он пал под ношею совсем
Без силы. Крест тогда был возложён
На плечи Симона из Киринеи, –
И скоро Он исчез вдали, и вся толпа
Исчезла вслед за Ним. Все замолчало
На улице ужасно опустелой.
Народ вокруг Голгофы за стенами
Ерусалимскими столпился. Город
Стал тих как гроб. Один, оцепенелый,
В дверях своих недвижим Агасвер
Стоял. И долго он стоял, не зная,
Что с ним случилося, чьи были те
Слова, которых каждый звук свинцовой
Буквой в мозг его был вдавлен, и там
Сидел неисторжим, не слышен уху,
Но страшно слышен в глубине души.

Вот наконец, вокруг себя обведши,
Как полусонный, очи, он со страхом
Заметил, что на Мории, над храмом,
Чернели тучи, с запада, с востока,
И с севера, и с юга, в одну густую
Слиявшиеся тьму. Туда упер он
Испуганное око. Вдруг крест-накрест
Там молнией разрезалася тьма;
Гром грянул, чудный отзыв в глубине
Святилища ответствовал ему,
Как будто там разорвалась завеса.
Ерусалим затрепетал – и весь
Внезапно потемнел, лишенный солнца;
И в этой тьме земля дрожала под ногами;
Из глубины ее был голос; было
Теченье в воздухе бесплотных слышно;
Во мраке образы восставших
Из гроба, вдруг явясь, смотрели
Живым в глаза. Толпами от Голгофы
Бежал народ, был слышен шум
Бегущих; но ужасно каждый про себя
Молчал. Тут Агасвер, в смертельном страхе,
Очнувшись, неоглядкой побежал
Вслед за толпою от своих дверей,
Не зная сам куда, и в ней исчез.
Тем временем утих Ерусалим.
Во мгле громадой безобразной зданья
Чернели. Жители все затворились
В своих домах, и все тяжелым сном
Заснуло. И вот над этой темной бездной
От туч, их затмевавших, небеса,
Уж полные звездами ночи, стали чисты:
В их глубине была невыразима
Неизглаголанная тишина,
И слуху сердца слышалося там,
Как от звезды к звезде перелетали
Их стражи – ангелы, с невыразимой
Гармонией блаженной, чудной вести. Прямо
Над Элеонскою горой звезда
Денницы подымалась. Агасвер,
Всю ночь по улицам Ерусалима
Бродив, терзаемый тоской и страхом,
Вдруг очутился за стенами града,
Перед Голгофой. На горе пустой,
На чистом небе, ярко три креста
Чернели. У подошвы темной
Горы был вход в пещеру, и великим камнем
Он был задвинут; и не вдали, как две
Недвижимые тени, в сокрушенье
Две женщины сидели, устремив
Глаза – одна на камень гроба, а другая
На небеса. Увидя их, и камень,
И на горе кресты, затрепетал
Всем телом Агасвер; почудилось ему,
Что грозный камень на него идет,
Чтоб задавить: и, как безумный,
Он побежал ко граду от Голгофы...

Есть остров; он скалою одинокой
Подъемлется из бездны океана;
Вокруг него все пусто: беспредельность
Вод и беспредельность неба.
Когда вода тиха, а небеса
Безоблачны, он кажется тогда
В сиянье дня уединенно-мрачным
Пустынником в лазури беспредельной;
В ночи ж, спокойным морем отраженный
Между звездами, в двух кругом него
Пучинах блещущими, он чернеет,
Как сумрачный отверженец созданья.
Когда ж на небе тучи, в море буря
И на него со всех сторон из бездны
Бросаются, как змеи, вихри волн,
А с неба молнии в его бока
Вонзаются, их ребр не сокрушая,
Он кажется, в сем бое недвижимый,
Всемирного хаоса господином.
На западном полнебе знойно солнце
Горело, воздух густо был наполнен
Парами. В них как бы растаяв, солнце
Сливалось с ними, и весь запад неба,
И все под ним недвижимое море
Пурпурным янтарем сияли; было
Великое спокойствие в пространстве.
В глубокой думе, руки на груди
Крест-на-крест сжав, он, вождь побед недавно
И страх царей, теперь царей колодник,
Сидел один над бездной на скале,
И на море – которое пред ним
Так было тихо и, весь пламень неба
В себя впивая всей широкой грудью,
Им полное, дыханьем несказанным
Вздымалося – смотрел. Пред ним широко
Пустыня пламенная расстилалась.
С ожесточеньем безнадежной скорби,
Глубоко врезавшейся в сердце,
С негодованьем силы, вдруг лишенной
Свободы, он смотрел на этот хаос
Сияния, на это с небесами
Слиявшееся море. Там лежал
И самому ему уже незримый мир,
Им быстро созданный и столь же быстро
Погибший; а широкий океан,
Пред ним сиявший, где ничто следов
Величия его не сохранило,
Терзал его обиженную душу
Бесчувственным величием своим,
С каким его в своей темнице влажной
Он запирал. И он с презреньем взоры
От бездны отвратил, и оком мысли
Перелетел в страну минувшей славы.
Там образы великие пред ним,
Сражений тени, призраки триумфов,
Как из-за облак огненные Альпов
Вершины, подымались; а в дали далекой
Звучал потомства неумолкный голос;
И мнилося ему, что на пороге
Иного мира встретить ждут его
Величества всех стран и всех времен.
Но в этот миг, когда воспоминаньем
В минувшем гордой мыслью он летал, – орел
Ширококрылый, от бездны моря быстро
Взлетев на высоту, промчался мимо
Его скалы и в высоте пропал.
Его полетом увлеченный, он
Вскочил, как будто броситься за ним
Желая в беспредельность; воли, воли
Его душа мучительную прелесть
Отчаянно почувствовала всю.
Орел исчез в глубоком небе. Тяжким
Свинцом его полет непритеснимый
На сердце пал ему; весь ужас
Его судьбы, как голова смертельная Горгоны,
Ему предстал; все привиденья славы
Минувшей вдруг исчезли; и один
Постыдный, может быть – и долгий, путь
От тьмы тюремной до могильной, где
Ничтожество... И он затрепетал;
И всю ему проникло душу отвращенье
К себе и к жизни; быстрым шагом к краю
Скалы он подошел и жадным оком
Смотрел на море, и оно его
К себе как будто звало, и к нему
В своих ползущих на скалу волнах
Бесчисленные руки простирало;
И уж его нога почти черту
Между скалой и пустотой воздушной
Переступила... В этот миг его
Глазам, как будто из земли рожденный,
На западе скалы, огромной тенью
Отрезавшись от пламенного неба,
Явился некто, и необычайный,
Глубоко движущий всю душу голос
Сказал: «Куда, Наполеон!»... При этом зове,
Как околдованный, он на краю скалы
Оцепенел: поднятая нога
Сама собой на землю опустилась.
И с робостью, неведомой дотоле,
На подходящего он устремил
Глаза, и чувствовал с каким-то странным
Оттолкновеньем всей души, что этот
Пришелец для него и для всего
Создания чужой; но он невольно
Пред ним благоговел, его черты
С непостижимым сердца изумленьем
Рассматривал... К нему шел человек,
В котором все не человечье было:
Он был живой, но жизни чужд казался;
Ни старости, ни молодости в чудных
Его чертах не выражалось; все в них было
Давнишнее, когда-то вдруг – подобно
Созданьям допотопным – в камень
Неумирающий и неживущий
Преобращенное; в его глазах
День внешний не сиял, но в них глубоко
Горел какой-то темный свет,
Как зарево далекого сиянья;
Вкруг головы седые волоса
И борода, широкими струями
Грудь покрывавшая, из серебра
Казались вылитыми; лоб
И щеки бледные, как белый мрамор,
Морщинами крест-на-крест были
Изрезаны; одежда в складках тяжких,
Как будто выбитых из меди, с плеч
До пят недвижно падала; и ноги
Его шли по земле, как бы в нее
Не упираяся. – Пришлец, приближась,
На узника скалы вперил свои
Пронзительные очи и сказал:
«Куда ты шел и где б ты был, когда б
Мой голос вовремя тебя не назвал?
Не говорить с тобой сюда пришел я:
Не может быть беседы между нами,
И мыслями меняться нам нельзя;
Я здесь не гость, не друг, не собеседник;
Я здесь один минутный призрак, голос
Без отзыва... Врачом твоей души
Хочу я быть – и перед нею всю
Мою судьбу явлю без покрывала;
В молчанье слушай. Участи моей
Страшнее не было, и нет, и быть
Не может на земле. Богообидчик,
Проклятью преданный, лишенный смерти,
И, в смерти жизни, вечно по земле
Бродить приговоренный, и всему
Земному чуждый, памятью о прошлом
Терзаемый, и в области живых живой
Мертвец, им страшный и противный,
Не именующий здесь никого
Своим, и, что когда любил на свете,
Все переживший, все похоронивший;
Все пережить и все похоронить
Определенный; нет мне на земле
Ни радости, ни траты, ни надежды;
День настает, ночь настает, они
Без смены для меня; жизнь не проходит,
Смерть не приходит; измененья нет
Ни в чем; передо мной немая вечность,
Окаменившая живое время;
И посреди собратий бытия,
Живущих радостно иль скорбно, жизнь
Любящих иль из жизни уводимых
Упокоительной рукою смерти,
На этой братской трапезе созданий
Мне места нет; хожу кругом трапезы
Голодный, жаждущий, – меня они
Не замечают; стражду, как никто
И сонный не страдал, – мое ж страданье
Для них не быль, а вымысел давнишний,
Давно рассказанная детям сказка.
Таков мой жребий. Ты, быть может,
С презреньем спросишь у меня: зачем же
Сюда пришел я, чтоб такой
Безумной басней над тобой ругаться?
Таков мой жребий, говорю, для всех
Вас, близоруких жителей земли;
Но для тебя моей судьбины тайну
Я всю вполне открою... Слушай.

Я – Агасвер; не сказка Агасвер,
Которою кормилица твоя
Тебя в ребячестве пугала, – нет! о, нет!
Я Агасвер живой, с костями, с кровью,
Текущей в жилах, с чувствующим сердцем
И с помнящей минувшее душою;
Я Агасвер – вот исповедь моя.
О нет! язык мой повторить не может
Живым, для слуха внятным словом
Того, что некогда свершилось, что
В проклятие жизнь бедную мою
Преобратило, – имя Агасвер
Тебе сказало все... Нет! в языке
Моем такого слова не найду я,
Чтоб то изобразить, что был я сам,
Что мыслилось, что виделось, что ныло
В моей душе и что в ночах бессонных,
Что в тяжком сне, что в привиденьях,
Пугавших въявь, мне чудилось в те дни,
Которые прошли подобно душным,
Грозою полным дням, когда дыханье
В груди спирается и в страхе ждешь
Удара громового... в дни несказанной
Тоски и трепета, со дня Голгофы
Прошедшие!.. Ерусалим был тих,
Но было то предтишье подходящей
Беды; народ скорбел, и бледность лиц,
Потупленность голов, походки шаткость,
И подозрительность суровых взглядов –
Все было знаменьем чего-то, страшно
Постигнувшего всех, чего-то, страшно
Постигнуть всех грозящего. Кругом
Ерусалимских стен какой-то мрачный,
Неведомый во граде никому,
Бродил, и криком жалобным, на всех
Концах всечасно в граде слышным: «Горе!
От запада и от востока горе!
От севера и от полудня горе!
Ерусалиму горе!» – повторял.
А я из всех людей Ерусалима
Был самый трепетный. В беде всеобщей
Мечталось мне, страшнейшая – моя,
Чудовище с лицом закрытым, мне
Еще неведомым, но оттого
Стократ ужаснейшим. Что Он сказал мне?
Я слов Его не постигал значенья:
Но звуки их ни день, ни ночь меня
Не покидали; – яростью кипела
Вся внутренность моя против Него,
Который ядом слова одного
Так жизнь мою убил; я приговора
Его могуществу не верил; я
Упорствовал обманщика в Нем видеть;
Но чувствовал, что я приговорен...
К чему?.. Неведенья ужасный призрак,
Страшилище без образа, везде,
Куда мои глаза ни обращал я,
Стоял передо мной – и мучил страхом
Неизглаголанным меня. Против
Обиженного мной и приговор мне
Одним, еще непонятым мной, словом
Изрекшего, и против всех Его
Избранников я был неукротимой
Исполнен злобой. А они одни
Между людьми Ерусалима были
Спокойны, светлы, никакой тревогой
Не одержимы; кто встречался в граде
Смиренный видом, светлым взором
Благословляющий, благопристойный
В движениях, в опрятном одеянье,
Без роскоши, уж тот, конечно, был
Слугой Иисуса Назорея. В их
Собраниях вседневно совершалось
О Нем воспоминанье; часто, посреди
Ерусалимской смутной жизни, было
Их пенье слышимо; они без страха
В домах, на улицах, на площадях
Благую весть о Нем провозглашали.
Весь город злобствовал на них, незлобных;
И эта злоба скоро разразилась
Гонением, тюремным заточеньем
И наконец убийством. Я, как дикий
Зверь, ликовал, когда был перед храмом
Стефан, побитый каменьем, замучен;
Когда потом прияли муку два
Иакова, один мечом, другой
С вершины храма сброшенный; когда
Пронесся слух, что Петр был распят в Риме,
А Павел обезглавлен: мнилось мне,
Что в них, свидетелях Его, и память
О Нем погибнет. Тщетная надежда!
Во мне тоска от страха неизвестной
Мне казни только раздражалась. Я,
При Ироде-царе рожденный, видел
Все время Августа; потом три зверя,
Кровавой властью обесславив Рим,
Погибли; властвовал четвертый – Нерон.
Столетие уж на плечах моих лежало;
Вокруг меня четыре поколенья
Цвели в одном семействе: сыновья,
И внучата, и внуков внуки в доме
Моем садились за мою трапезу...
Но я со дня того в живом их круге
Все более и боле чужд, и сир,
И нелюдим, и грустен становился;
Я чувствовал, что я ни хил, ни бодр,
Ни стар, ни молод, но что жизнь моя
Железно-мертвую приобрела
Несокрушимость. Самому себе,
Среди моих живых детей, и внуков,
И правнуков, казался я надгробным
Камнем, меж их могил стоящим камнем;
И лица их имели страшный цвет
Объятых тленьем трупов. Все уж дети
И все уж внуки были взяты смертью;
И правнуков с невыразимым горем
И бешенством я начал хоронить...

Тем временем час от часу душнее
В Ерусалиме становилось. Зная,
Что будет, все Иисуса Назорея
Избранники покинули убивший
Учителя их город и ушли
За Иордан. И все, и все сбывалось,
Что предсказал Он: Палестина вся
Горела бунтом; легионы Рима
Терзали области ее; и скоро
Приблизился к Ерусалиму час
Его судьбы; то время наступило,
Когда, как Он пророчил, “благо будет
Сошедшим в гроб, и горе матерям
С младенцами грудными, горе старцам
И юношам, живущим в граде, горе
Из града не ушедшим в горы девам”.
Веспасианов сын – извне – пути
Из града все загородил, вогнав
Туда насильно мор и голод;
Внутри господствовали буйство, бунт,
Усобица, безвластье, безначалье,
Владычество разбойников, извне
Прикликанных своими на своих.
Вдруг три осады: храма от пришельных
Грабителей, грабителей от града, града
От легионов Тита... Всюду бой;
Первосвященников убийство в храме;
На улицах нестройный крик от страха,
От голода, от муки передсмертной,
От яростной борьбы за кус согнившей
Еды, рев мятежа, разврата песни,
Бесстыдных оргий хохот, стон голодных
Младенцев, матерей тяжелый вой...
И в высоте над этой бездной днем –
Безоблачно пылающее небо,
Зловонную заразу вызывая
Из трупов, в граде и вне града
Разбросанных; в ночи ж, как Божий меч,
Звезда беды, своим хвостом всю твердь
Разрезавшая пополам, Ерусалиму
Пророча гибель... И погибнуть весь
Израиль обречен был; отовсюду
Сведенный светлым праздником пасхальным
В Ерусалим, народ был разом предан
На истребленье мстительному Риму.
И все истреблены: ... убийством, гладом,
В когтях зверей, прибитые к крестам,
В цепях, в изгнанье, в рабстве на чужбине.
Погиб Господний град, и от созданья
Мир не видал погибели подобной.
О, страшно он боролся с смертным часом!
Когда в него, все стены проломив,
Ворвался враг и бросился на храм, –
Народ, в его толпу, из-за ограды
Исторгшись, врезался и, с ней сцепившись,
Вслед за собой ее вовлек в средину
Ограды: бой ужасный, грудь на грудь,
Тут начался; и, наконец, спасаясь,
Вкруг скинии, во внутренней ограде
Столпились мы, отчаянный, последний
Израиля остаток... Тут увидел
Я несказанное: под святотатной
Рукою скиния открылась, стало
Нам видимо невиданное оку
Дотоль – ковчег завета... в этот миг
Храм запылал, и в скинию пожар
Ворвался... Мы, весь гибнущий Израиль,
И с нами нас губящий враг в единый
Слилися крик, одни завыв от горя,
А те заликовав от торжества
Победы... Вся гора слилася в пламя,
И посреди его, как длинный, гору
Обвивший змей, чернело войско Рима.
И в этот миг... все для меня исчезло!
Раздавленный обрушившимся храмом,
Я пал, – почувствовав, как череп мой
И кости все мои вдруг сокрушились.
Беспамятство мной овладело... долго ль
Продлилося оно? – не знаю. Я
Пришел в себя, пробившись сквозь какой-то
Невыразимый сон, в котором все
В одно смешалося страданье: боль
От раздробленья всех костей, и бремя
Меня давивших камней, и дыханья
Запертого тоска, и жар болезни,
И нестерпимая работа жизни,
Развалины разрушенного тела
Восстановляющей при страшной муке
И голода и жажды – это все
Я совокупно вытерпел в каком-то
Смятенном, судорожном сне – без мысли,
Без памяти и без забвенья, с чувством
Неконченного бытия, которым,
Как тяжкой грезой, вся душа
Была задавлена и трепетала
Тем трепетом отчаянным, какой
Насквозь пронзает заживо зарытых
В могилу. Но меня моя могила
Не удержала; я из-под обломков,
Меня погребших, вышел снова жив
И невредим; разбив меня насмерть,
Меня, ожившего, они извергли,
Как скверну, из своей громады.

Очнувшись, в первый миг я не постигнул,
Где я. Передо мною подымались
Вершины горные; меж них лежали
Долины, и все они покрыты были
Обломками – как будто бы то место
Град каменный, обрушившися с неба,
Внезапно завалил; и там нигде
Не зрелося живого человека:
То был Ерусалим! Спокойно солнце
Садилось, и его прощальный блеск,
На высоте Голгофы угасая,
Оттуда мне блеснул в глаза – и я,
Ее увидя, весь затрепетал:
Из этой повсеместной тишины,
Из этой бездны разрушенья, снова
Послышалося мне: “Ты будешь жить,
Пока Я не приду”. Тут в первый раз
Постигнул я вполне свою судьбину.
Я буду жить! я буду жить, пока
Он не придет!.. Как жить?.. Кто Он? Когда
Придет?.. И все грядущее мое
Мне выразилось вдруг в остове этом
Погибшего Ерусалима: там
На камне камня не осталось; там
Мое минувшее исчезло все;
Все, жившее со мной, убито; там
Ничто уж для меня не оживет
И не родится, – жизнь моя вся будет,
Как этот мертвый труп Ерусалима,
И жизнь без смерти. Я в бешенстве завыл
И бешеное произнес на все
Проклятие, – без отзыва мой голос
Раздался глухо над громадой камней,
И все утихло... В этот миг звезда
Вечерняя над высотой Голгофы
Взошла на небо... и невольно –
Сколь мой ни бешенствовал дух – в ее
Сиянье тайную отрады каплю
Я с смертоносным питием хулы
И проклинанья выпил... но то была
Лишь тень промчавшегося быстро мига.
Что с оного я испытал мгновенья!
О, как я плакал, как вопил, как дико
Роптал, как злобствовал, как проклинал,
Как ненавидел жизнь, как страстно
Невнемлющую смерть любил... С двойным
Отчаяньем и бешенством слова
Страдальца Иова я повторял:
“Да будет проклят день, когда сказали:
Родился человек, и проклята
Да будет ночь, когда мой первый крик
Послышался; да звезды ей не светят,
Да не взойдет ей день, ей – незапершей
Меня родившую утробу!” А когда я
Воспоминал слова его печали
О том, сколь малодневен человек:
“Как облако уходит он, как цвет
Долинный вянет он, и место, где
Он прежде цвел, не узнает его”.
О! этой жалобе я с горьким плачем
Завидовал... Передо мною все
Рождалося и в час свой умирало;
День умирал в заре вечерней, ночь
В сиянье дня; сколь мне завидно было,
Когда на небе облако свободно
Летело, таяло и исчезало;
Когда свистящий ветер вдруг смолкал,
Когда с деревьев падал лист; все, в чем
Я видел знамение смерти, было
Мне горькой сладостью: одна лишь смерть –
Смерть, упование не быть, исчезнуть –
Всему, что жило вкруг меня, давала
Томительную прелесть; жизнь же
Во всем творении я ненавидел
И клял, как жизнь проклятую мою...
И с этой злобой на творенье, с диким
Восстаньем всей души против Творца
И с несказанной ненавистью против
Распятого – отчаянно пошел я,
Неумирающий, всему живому
Враг, от того погибельного места,
Где мне моей судьбы открылась тайна.

Томимый всеми нуждами земными,
Меня терзавшими, не убивая, –
И голодом, и жаждою, и зноем,
И хладом, – грозною нуждой влекомый,
Между людьми как нищий бесприютный,
Я побирался... Милостыню мне
Давали без вниманья и участья,
Как лепт, который мимоходом
Бросают в кружку для убогих, вовсе
Незнаемых. И с злобой я хватал,
Что было мне бросаемо с презреньем.
Так я сыпучими песками жизни
Тащился с ношею моею, зная,
Что никуда ее не донесу;
И вместе с смертию был у меня
И сон – успокоитель жизни – отнят.
Что днем в моей душе кипело: ярость
На жизнь, богопроклятия, вражда
С людьми, раздор с собою, и вины –
Непризнаваемой, но беспрестанно
Грызущей сердце – боль, то в темноте
Ночной, вкруг изголовья моего,
Толпою привидений стоя, сон
От головы измученной моей
Неумолимо отгоняло. Буря
Ночная мне была отрадней тихой,
Украшенной звездами ночи: там,
С мутящим землю бешенством стихий
Я бешенством души моей сливался;
Здесь каждая звезда из мрака бездны,
Там одинокая меж одиноких,
Подобно ей потерянных в пространстве,
Как бы ругаясь надо мною, мне
Мой жребий повторяла, на меня
С небес вперяя пламенное око.
Так, в исступлении страданья, злобы
И безнадежности, скитался я
Из места в место; все во мне скопилось
В одну мучительную жажду смерти.
“Дай смерть мне! дай мне смерть!” – то было криком
Моим, и плачем, и моленьем
Пред каждым бедствием земным, которым
На горькую мне зависть гибли люди.
Кидался в бездну я с стремнины горной:
На дне ее, о камни сокрушенный,
Я оживал по долгой муке. Море в лоно
Свое меня не принимало; пламень
Меня пронзал мучительно насквозь,
Но не сжигал моей проклятой жизни.
Когда к вершинам гор скоплялись тучи
И там кипели молнии, туда
Взбирался я, в надежде там погибнуть:
Но молнии кругом меня вилися,
Дробя деревья и утесы; я же
Был пощажен. В моей душе блеснула
Надежда бедная, что – может быть –
В беде всеобщей смерть меня с другими
Скорей, чем одинокого, ошибкой
Возьмет: и с чумными, в больнице душной
Я ложе их делил, их трупы брал
На плечи и, зубами скрежеща
От зависти, в могилу относил;
Напрасно! мной чума пренебрегала...
Я с караваном многолюдным степью
Песчаной Аравийской шел;
Вдруг раскаленное затмилось небо
И солнце в нем исчезло: вихрь
Песчаный побежал от горизонта
На нас; храпя в песок уткнули морды
Верблюды, люди пали ниц; я грудь
Подставил пламенному вихрю:
Он задушил меня, но не убил.
Очнувшись, я себя увидел посреди
Разбросанных остовов, на пиру
Орлов, сдирающих с костей обрывки
Истлевших трупов. В тот ужасный день,
Когда исчез под лавой Геркуланум
И пепел завалил Помпею, я
Природы судорогой страшной был
Обрадован: при стоне и трясеньи
Горы дымящейся, горящей, тучи
Золы и камней и кипучей лавы
Бросающей из треснувшего чрева,
При вое, крике, давке, шуме в бегство
Толпящихся сквозь пепел все затмивший,
В котором, ничего не озаряя,
Сверкал невидимый пожар горы,
Отчаянно пробился я к потоку
Всепожирающему лавы: ею
Обхваченный, я, вмиг прожженный, в уголь
Был обращен, и в море, на брег
Гонимое землетрясенья силой,
Был вынесен, а морем снова брошен
На брег, на произвол землетрясенью.
То был последний опыт мой – насильством
Взять смерть. Я стал подобен гробу,
В котором запертой мертвец, оживши
И с криком долго бившись понапрасну,
Чтоб вырваться из душного заклепа,
Вдруг умолкает – и последней ждет
Минуты задыхаясь: так в моем
Несокрушимом теле задыхалась
Отчаянно моя душа. “Всему
Конец: живи, не жди, не веруй, злобствуй
И проклинай; но затвори молчаньем
Уста и замолчи на вечность!” – так
Сказал я самому себе...
Но слушай.

Тогда был век Траяна; в Рим
Из областей прибывший император
В Веспасиановом амфитеатре
Кровавые готовил граду игры:
Бой гладиаторов – и христиан
Предание зверям на растерзанье.
Пронесся слух, что будет знаменитый
Антиохийской церкви пастырь, старец
Игнатий, льву ливийскому на пищу
В присутствии Траяна предан. Трепет
Неизглаголанный при этом слухе
Меня проник. С народом побежал я
В амфитеатр... И что моим очам
Представилось, когда я с самых верхних
Ступеней обозрел глазами бездну
Людей, там собранных! Сквозь яркий пурпур
Растянутой над зданьем легкой ткани,
Которую блеск солнца багрянил,
И зданье, и народ, и на высоком
Седалище отвсюду зримый кесарь
Казались огненными. В это
Мгновение последний гладиатор,
Народом не прощенный, был зарезан
Своим противником. С окровавленной
Арены мертвый труп его тащили,
И стала вдруг она пуста. Народ
Умолк и ждал, как будто в страхе, знака
Не подавая нетерпенья. Вдруг
В глубокой этой тишине раздался
Из подземелья львиный рев, и сквозь
Отверстый вход амфитеатра старец
Игнатий, с ним двенадцать христиан,
Зверям на растерзанье произвольно
С своим епископом себя предавших,
На страшную арену вышли. Старец,
Оборотясь к другим, благословил их,
Ему с молением упавших в ноги;
Потом они, прижав ко груди руки,
“Тебя, – запели тихо, – Бога, хвалим,
Тебя едиными устами в смертный
Час исповедуем...” О! это пенье –
В Ерусалиме слышанное мною
На праздничных собраньях христиан
С кипеньем злобы – здесь мою всю душу
Проникнуло внезапным вдохновеньем.
Что предо мной открылось в этот миг,
Что вдруг во мне предчувствием чего-то
Невыразимого затрепетало,
И как, в амфитеатр ворвавшись, я
Вдруг посреди дотоле ненавистных
Мне христиан там очутился – я
Не знаю. Пенье продолжалось; но
Уж на противной стороне арены
Железная решетка, загремев, упала,
И уж в ее отверстии стоял
С цепей спущённый лев, и озирался...
И вдруг, завидя вдалеке добычу,
Он зарыкал... и вспыхнули глаза,
И грива стала дыбом... Тут вперед
Я кинулся, чтоб старца заслонить
От зверя... Он уже к нам мчался
Прыжками быстрыми через арену;
Но старец, в сторону меня с любовью
Рукой смиренно отодвинув, мне сказал:
“Должно пшено Господнее в зубах
Звериных измолоться, чтоб Господним
Быть чистым хлебом; ты же, друг, отселе
Поди в свой путь, смирись, живи и жди”.
Тут был он львом обхвачен... но успел
Еще меня перекрестить и взор
Невыразимый от меня на небо
В слезах возвесть, как бы меня ему
Передавая... О, животворящий,
На вечность всю присутственный в душе,
Небесного блаженства полный взгляд!
Могуществом великого мгновенья
Сраженный, я без памяти упал
К ногам терзаемого диким зверем
Святителя; когда ж очнулся, вкруг
Меня в крови разбросанные члены
Погибших я увидел; и усталый
Терзанием лежал, разинув пасть
И быстро грудью жаркою дыша,
Спокойный лев, вперив в меня свои
Пылающие очи. Но когда
Я на ноги поднялся, он вскочил,
И заревел, и в страхе от меня
Стал пятиться, и быстро вдруг
Через арену побежал, и скрылся
В своем заклепе. Весь амфитеатр
От восклицаний задрожал, а я
От места крови, плача, удалился
И из ворот амфитеатра беспреградно вышел.
Что после в оный чудный день случилось,
Не помню я; но в благодатном взгляде,
Которым мученик меня усвоил
В последний час свой небесам, опять
Блеснула светлая звезда, мгновенно
Мне некогда блеснувшая с Голгофы,
В то время безотрадно, а теперь
Как луч спасения. Как будто что-то
Мне говорило, что моя судьба
Переломилась надвое; стремленье
К чему-то не испытанному мною
Глубоко мне втеснилось в грудь, и знаком
Такого измененья было то,
Что проклинание моим устам
Произносить уже противно стало,
Что злоба сердца моего в унылость
Безмолвно-плачущую обратилась,
Что наконец страдания мои
Внезапная отрада посетила,
Еще неоткровенная – как свежий,
Предутренний благоуханный воздух –
Вливалася в меня и усмиряла
Мою борьбу с собой. О! этот взгляд...
Он мне напомнил тот прискорбно-кроткий,
С каким был в оный день мой приговор
Произнесен... Но я уже не злобой
Наполнен был при том воспоминанье,
А скорбию раскаянья глубокой
И чувствовал стремленье пасть на землю,
Зарыть лицо во прах и горько плакать.
То были первые минуты тайной,
Будящей душу благодати, первый,
Еще неясно слышный, безответный,
Но усладительный призыв к смиренью
И к покаянью. В языке нет слова,
Чтоб имя дать подобному мгновенью,
Когда с очей души вдруг слепота
Начнет спадать, и Божий светлый мир
Внутри и вне ее, как из могилы,
Начнет с ней вместе воскресать. Такое
Движение в моей окаменелой
Душе внезапно началося... было
Оно подобно зыби после бури,
Когда нет ветра, небеса светлеют,
А волны долго в диком беспорядке
Бросаются, кипят и стонут. В этой
Борьбе души меж тьмой и светом, я
Неодолимое влеченье в край
Отечества почувствовал, к горам
Ерусалима. И к брегам желанным
Немедля поплыл я; корабль мой
Прибила буря к острову Патмосу. Промысл
Господний втайне от меня ту бурю
Послал. Там жил изгнанник, старец
Столетний, Иоанн, благовеститель
Христа и ученик Его любимый.
О нем не ведал я... Но Провиденье
Меня безведомо к нему путем
Великой бури привело, и цепью бури
Корабль наш был прикован к берегам
Скалистым острова, пока со мной
Вполне моя судьба не совершилась.
Скитаясь одиноко, я внезапно
Во глубине долины, сокровенной
От странника густою тенью пальм
И кипарисов, встретил там святого
Апостола...»

При этом слове пал
На землю Агасвер и долго
Лежал недвижим, головой во прахе;
Когда ж он встал, его слезами были
Облиты щеки; а в чертах его
Тысячелетнего лица, с глубокой
Печалию, с невыразимо-грустной
Любовию была слита молитвы
Неизглаголанная святость. Он
Был в этот миг прекрасен той красою,
Какой не знает мир... Он продолжал:
«Ни помышлять, ни говорить об этой встрече
Я не могу иначе, как простершись в прах,
В тоске раскаянья, в тоске любви,
Проникнутой огнем благодаренья.
Он из кремня души моей упорной
Животворящим словом выбил искру
Всепримиряющего покаянья;
И именем Того, Кто нам Один
Дает надежду, веру и любовь,
Мой страшного отчаянья удел
Преобратил в удел святого мира.
И наконец, когда я, сокрушенный,
Как тот разбойник на кресте, к ногам
Обиженного мной, с смиренным сердцем
Упав, воскликнул: “Помяни меня,
Когда во Царствии Своем приидешь!”
Он оросил меня водой крещенья.
И на другое утро – о, незаходимый,
О, вечный день для памяти моей!
За утренней звездою солнце тихо
Над морем подымалось на востоке,
Когда он, перед хлебом и пред чашей
Вина со мной простершись, сам вина и хлеба
Вкусил и мне их дал вкусить, сказав:
“Со страхом Божиим и с верой, сын мой,
К сим Тайнам приступи и причастись
Спасению души в святом Христа
За нас пронзенном Теле и Христовой
За нас пролитой Крови”. И потом
Он долго поучал меня, и мне открыл
Значение моей, на испытанье
Великое приговоренной, жизни;
И наконец перед моими, мраком
Покрытыми очами приподнял
Покров с грядущего, покров с того,
Что было, есть и будет.
Начинало
Скрываться солнце в тихом лоне моря,
Когда, меня перекрестив, со мною
Святый евангелист простился. Ветер,
Попутный плаванию в Палестину,
Стал дуть: мы поплыли под звездным небом
Полупрозрачной ночи. Тут впервые
Преображение моей судьбы
Я глубоко почувствовал; впервые,
Уже сто лет меня не посещавший,
Сошел ко мне на вежды сон, и с ним
Давно забытая покоя сладость
Мою проникла грудь. Но этот сон
Был не один страдания целитель –
Был ангел, прямо низлетевший с неба:
Все, что пророчески евангелист
Великий чудно говорил мне,
То в образах великих этот сон
Явил очам моей души, и в ней
Те образы, в течение столетий
Непомраченные, час от часу
Живей из облекающей их тайны
Моей душе сияют, перед ней
Неизглаголанно преобразуя
Судьбы грядущие... Корабль наш, ветром
Попутным тихо по водам несомый,
По морю гладкому, не колыхаясь,
Летел; а я непробудимым сном,
Под веяньем полуденной прохлады,
Спал, и во сне стоял передо мной
Евангелист и вдохновенно он
Слова те огненные повторял,
Которыми, беседуя со мною,
Перед моим непосвященным оком
Разоблачил грядущего судьбу;
И каждое пророка слово, в слух мой
Входя, в великий превращалось образ
Перед моим телесным оком. Все,
Что ухо слышало, то зрели очи;
И в слове говорящего со мной
Во сне пророка все передо мной,
И надо мной, на суше, на водах,
И в вышине небес, и в глубине
Земли видений чудных было полно...

Я видел трон, на четырех стоящий
Животных шестокрылых, и на троне
Сидящего с семью запечатленной
Печатями великой книгой.
Я видел, как печати с книги Агнец
Сорвал, как из печатей тех четыре
Коня исторглися, как страшный всадник – смерть –
На бледном поскакал коне, и как
Пред Агнцем все – и небо, и земля,
И все, что в глубине земли, и все,
Что в глубине морей, и небеса,
И все тьмы ангелов на небесах –
В единое слилось славохваленье.
Я зрел, как ангел светлый совершил
Двенадцати колен запечатленье
Печатию живого Бога; зрел
Семь ангелов с великими, гнев Божий,
Беды и казнь гласящими трубами,
И слышал голос: “Время миновалось!”
Я видел, как дракон, губитель древний,
Вслед за женой, двенадцатью звездами
Венчанной, гнался; как жена в пустыню
Спаслася, а ее младенец был
На небо унесен; как началась
Война на небесах, и как архангел
Низверг дракона в бездну и его
Всю силу истребил; и как потом
Из моря седмиглавый зверь поднялся;
Как обольщенные им люди Бога
Отринули; как в небесах явился
Сын Человеческий с серпом; как жатва
Великая свершилась; как на белом
Коне потом, блестящий светлым, белым
Оружием, – себя ж именовал
Он “Слово Божие” – явился Всадник;
Как вслед за Ним шло воинство на белых
Конях, в виссон одеянное чистый,
И как из уст Его на казнь людей
Меч острый исходил;
Как от того меча и зверь, и рать
Его погибли; как дракон, цепями
Окованный, в пылающую бездну
На тысячу был лет низвергнут; как
Потом на высоте великий белый
Явился трон; как от лица на троне
Сидящего и небо и земля
Бежали, и нигде не обрелось
Им места; как на суд предстало все
Создание; как мертвых возвратили
Земное чрево и морская бездна;
Как разогнулася перед престолом
Господним книга жизни; как последний
Суд по делам для всех был изречен,
И как в огонь неугасимый были
Низвержены на вечность смерть и ад...
И новые тогда я небеса
И землю новую узрел и град
Святой, от Бога нисходящий, новый
Ерусалим, как чистая невеста
Сияющий, увидел. И раздался,
Услышал я, великий свыше голос:
“Здесь скиния Господня, здесь Господь
Жить с человеками отныне будет;
Здесь храма нет Ему, здесь Сам Он храм Свой;
Здесь всякую слезу отрет Он.
Ни смерти более, ни слез, ни скорби
И никаких страданий и недугов
Не будет здесь, понеже миновалось
Все прежнее и совершилось дело
Господнее. Не нужны здесь ни солнце,
Ни светлость дня, ни ночи темнота,
Ни звезды неба: здесь сияет слава
Господняя, и Агнец служит здесь
Светильником, и Божие лицо
Спасенные очами видеть будут”.
И слышал я, как все небес пространство
Глас наполнял отвсюду говорящий:
“Я Бог живой, я Альфа и Омега,
Начало и конец. Подходит время”.

Такие образы в ту ночь, когда
Я спящий плыл к брегам Святой Земли,
Мой первый сон блаженный озаряли.
Недаром я о том здесь говорю,
Что из Писаний ты без веры знаешь:
Хочу, чтоб ты постиг вполне мой жребий.
Когда пророк святое откровенье
Мне передал своим глаголом дивным,
Во глубине души моей оно
Осталось врезанным; и с той поры
Во тьме моей приговоренной жизни
На казнь скитальца Каина, оно
Звездой грядущего горит; я в нем
Уже теперь надеждою живу,
Хотя еще не уведен из жизни
Рукой меня отвергшей смерти... Солнце
Всходило в пламени лучей, когда
Меня покинул сон мой; перед нами
На лоне голубого моря темной
Тянулся полосою брег Святой
Земли; одни лишь горы – снеговой
Хермон, Кармил прибрежный, кедроносный
Ливан и Элеон из низших гор –
Свои зажженные лучами солнца
Вершины воздвигали. О, с каким
Невыразимым чувством я ступил
На брег земли обетованной, где
Уж не было Израиля! Прошло
Треть века с той поры, как я ее
Покинул. О, что был я в страшный миг
Разлуки с ней! и что потом со мной
Сбылося и каким я возвратился
В страну моих отцов! Я был подобен
Колоднику, который на свободе
В ту заглянул тюрьму, где много лет
Лежал в цепях; где все, кого на свете
Знал и любил, с ним вместе запертые,
В его глазах погибли; где каждый день
Его терзали пыткой палачи
И с ними самый яростный из всех
Палач – обремененное ужасной
Виной, бунтующее против жизни
И Бога – собственное сердце. Я
Не помню, что во мне сильнее было –
Свободы ль сладостное чувство или
Ужасная о прошлой пытке память.
Безлюдною страною окруженный,
Где царствовал опустошенья ужас,
Достигнул я Ерусалима. Он
Громадой черных от пожара камней,
Как мертвый труп, иссеченный в куски,
Моим очам явился, вдвое страшный
Своею мрачностью в сиянье тихом
Безоблачного неба. И случилось
То в самый праздник Пасхи; но его
Не праздновал никто: в Ерусалиме
Не смел народ на праздник свой великий
Сходиться. К бывшему пробравшись
Святилищу, узнал я с содроганьем
То место, где паденьем храма я,
Раздавленный, был смертию отвергнут.
Вдруг, посреди безмолвия развалин,
В мой слух чуть слышно шепчущее пенье
Проникло: меж обломков я увидел
Простертых на землю немногих старцев,
И женщин, и детей – остаток бедный
Израиля. Они, рыдая, пели:
“Господний храм, мы плачем о тебе!
Ерусалим, мы о тебе рыдаем!
Мы о тебе скорбим, Богоизбранный,
Богоотверженный Израиль! Слава
Минувшая, мы плачем о тебе!”
При этом пенье я упал
На землю и в молчанье плакал горько,
О прежней славе Божьего народа
И о его постигшей казни помышляя.
Но мне он был уже чужой; он чужд
И всей земле был; не могло
Его ничто земное ни унизить,
Ни возвеличить: он, народ избранный,
Народ отверженный от Бога был.
На нем лежит печать благословенья, он
Запечатлен проклятия печатью.
В упорной слепоте еще он ждет
Того, что уж свершилося и вновь
Не совершится; он в своем безумстве
Не верует тому, что существует
Им столь желанное и им самим
Отвергнутое благо, и его
Надежда ложь, его без смысла вера!
От плачущих я тихо удалился
И с трепетом меж камней пробираясь,
Не узнавал следов Ерусалима.
Но вдруг невольно я оцепенел:
Перед собой увидел я остаток
Стены со ступенями пред уцелевшей
И настежь отворенной дверью; в ней
Сидел шакал; он, злобными глазами
Сверкнувши на меня, как демон, скрылся
В развалинах. То был мой прежний дом,
И я стоял пред дверью роковой –
Свидетелем погибели моей;
И мне в глаза то место – где тогда
Измученный остановился Он,
Чтоб отдохнуть у двери, от которой
Безжалостной рукою оттолкнул
Я подошедшего ко мне с любовью
Спасителя, пятном суровым страшно
Блеснуло. Я упал, лицом приникнув
К земле, к которой некогда нога
Святая прикоснулась; и слезами
Я обливал ее; и в этот миг
Почудилося мне, что Он, каким
Его тогда я видел, мимо в прахе
Лежавшей головы моей прошел
Благословляющий... Я поднялся.
И в этот миг мне показалось, будто
Передо мной по улице тянулся
Тот страшный ход, в котором нес свой Крест
Он, бешеным ругаемый народом, –
Вслед за крестом я побежал; но скоро
Передо мной видение исчезло,
И я себя увидел у подошвы
Голгофы. Отделясь от черной груды
Развалин, зеленью благоуханной
Весны одетая, в сиянье солнца,
Сходящего на запад, мне она
Торжественно предстала, как зажженный
Пред Богом жертвенник. И долго-долго
Я на нее смотрел в оцепененье...
О, как она в величии спокойном,
Уединенная, там возвышалась;
Как было все кругом нее безмолвно;
Как миротворно солнце нисходило
С небес, на всю окрестность наводя
Вечерний тихий блеск; как был ужасен
Разрушенный Ерусалим, в виду
Благоухающей Голгофы! Долго
Я не дерзал моею оскверненной
Ногой к ее святыне прикоснуться.
Когда ж взошел на высоту ее,
О, как мое затрепетало сердце!
Моим глазам трех рытвин след явился,
Полузаглаженный, на месте, где
Три были некогда водружены
Креста. И перед ним простершись в прах,
Я горькими слезами долго плакал;
Но в этот миг раскаянья – терзанье
И благодарностью, невыразимой
Словами человеческими, было.
Казалось мне, что крест еще стоял
Над головой моей; что я, его
Обняв, к нему всей грудью прижимался,
Как блудный сын, коленопреклоненный
К ногам отца, готового простить.
Дни праздника провел я одиноко
На высоте Голгофы, в покаянье,
Один, отвсюду разрушеньем страшным
Земных величий и всего, что было
Моим житейским благом, окруженный.
Между обломками Ерусалима
Пробравшися и перешед Кедрон,
Достигнул я по скату Элеонской
Горы до Гефсиманских густотенных
Олив. Там, сокрушенный, долго я
Во прахе горько плакал, помышляя
О тех словах, которые Он здесь –
Он, сильный Бог, как человек, последних
С страданием лишенный сил – в смертельной
Тоске здесь произнес, на поученье
И на подпору всем земным страдальцам.
Его Божественной я не дерзнул
Молитвы повторить; моим устам
Дать выразить ее святыню я
Достоин не был. Но какое слово
Изобразит очарованье ночи,
Под сенью Гефсиманских маслин мною
В молчании всемирном проведенной!
Когда взошел на верх я Элеонской
Горы, с которой, все свершив земное,
Сын Человеческий на Небеса
Вознесся, – предо мной явилось солнце
В неизреченном блеске на востоке;
Зажглась горы вершина; тонкий пар
Еще над сенью маслин Гефсиманских
Лежал; но вдалеке уже горела
В сиянье утреннем Голгофа. Черным
Остовом посреди их, весь еще
Покрытый тению от Элеонской
Горы, лежал Ерусалим, как будто
Сиянья воскресительного ждущий.
В последний раз с святой горы взглянул я
На град Израилев, на сокрушенный
Ерусалим: еще в его обломках
Я видел труп с знакомыми чертами,
Но скоро он и в признаках своих
Был должен умереть; была готова
Рука, чтоб разбросать его обломки;
Был плуг готов, чтоб запахать то место,
Где некогда стоял Ерусалим.
На гробе прежнего другой был должен
Воздвигнуться, несокрушимо-твердый
Одной Голгофою, и вовсе чуждый
Израилю бездомному, как я,
На горькое скитанье по земле
Приговоренному до нисхожденья
От неба нового Ерусалима.

Благословив на вечную разлуку
Господний град, я от него пошел, –
И с той поры я странствую. Но слушай.
Мой жребий все остался тот же, страшный,
Каким он в первое мгновенье пал
На голову преступную мою.
Как прежде, я не умираю и вечно
Скитаться здесь приговорен; всем людям
Чужой, вселяющий в сердца их ужас,
Иль отвращение, или презренье;
Нужды житейские терпящий: голод, жажду,
И зной, и непогоду; подаяньем
Питаться принужденный, принимая
С стыдом и скорбию, что первый встречный
С пренебреженьем мне обидным бросит.
Мне самому нет смерти, для людей же
Я мертвый; мне ни жизнь мою утратить,
Ни безутратной жизнью дорожить
Не можно; ниоткуда мне опасность
Не угрожает на земле: разбойник
Меня зарезать не посмеет; зверь,
И голодом яримый, повстречавшись
Со мною, в страхе убежит; не схватит
Меня земля разинутой своею
В землетрясенье пастью; не задушит
Меня гора своим обвалом; море
В своих волнах не даст мне захлебнуться.
Все, все мои безумные попытки
Жизнь уничтожить были безуспешны:
Самоубийство недоступно мне;
Не смерть, а неубийственную с смертью
Борьбу напрасно мучимому телу
Могу я дать бесплодными своими
Порывами на самоистребленье;
А душу из темницы тела я
Не властен вырвать: вновь оно,
В куски изорванное, воскресает.
Так я скитаюся. И нет, ты скажешь,
Страшней моей судьбы. Но ведай: если
Моя судьба не изменилась, сам я
Уже не тот, каким был в то мгновенье,
Когда проклятье пало на меня,
Когда, своей вины не признавая,
Свирепо сам я проклинал Того,
Кто приговор против меня изрек.
Я проклинал; я бешено бороться
С неодолимой Силою дерзал.
О, я теперь иной!.. Тот, за меня
Поднятый к небу, мученика взгляд
И благодать, словами Богослова
В меня влиянная, переродили
Озлобленность моей ожесточенной
Души в смирение, и на Голгофе
Постигнул я все благо казни, Им
Произнесенной надо мной, как мнилось
Безумцу мне, в непримиримом гневе.
О, Он в тот миг, когда я Им ругался,
Меня казнил как Бог: меня спасал
Погибелью моей, и мне изрек
В своем проклятии благословенье.
Каким путем Его рука меня,
Бежавшего в то время от Голгофы,
Где крест еще Его дымился кровью,
Обратно привела к ее подошве!
Какое дал мне воспитанье Он
В училище страданий несказанных,
И как цена, которою купил я
Сокровище, Им избранное мне,
Пред купленным неоценимым благом
Ничтожна! Так перерожденный, новый,
Пошел я от Голгофы, произвольно,
С благодарением, взяв на плеча
Весь груз моей судьбы и сокрушенно
Моей вины всю глубину измерив.
О, благодать смирения! о, сладость
Целительной раскаянья печали
У ног Спасителя! Какою новой
Наполнился я жизнию; какой
Во мне и вкруг меня иной открылся
Великий мир, когда, себя низвергнув
Смиреньем в прах и уничтожив
Все обаяния, все упованья
Земные, я бунтующую волю
Свою убил пред алтарем Господним,
Когда один с раскаянной виною
Перед моим Спасителем остался!
Блажен стократ, кто верует, не видев
Очами, а смиренной волей разум
Святыне откровенья покоряя!
Очами видел я; но вере долго
Не отворяла дверь моей души
Бунтующая воля. Наконец,
Когда я, всю мою вину постигнув,
Раскаяньем терзаемый, был брошен
К ногам обруганного мною Бога,
Моей судьбы исчезла безотрадность;
Все изменилось: Тот – Кого безумно
Я отрицал – моим в пустыне жизни
Сопутником, подпорой, другом, все
Земное заменившим, все земное
Забвению предавшим, стал;
За Ним, как за отцом дитя, пошел я,
Исполненный глубоким сокрушеньем,
Которое, мою пронзая душу,
К Нему ее глубокую любовь
Питало, как елей питает пламя
В лампаде храма. И мою в Него
Я веру всею силою любил,
Как утопающий ту доску любит,
Которая в волнах его спасает.
Но этот мир достался мне не вдруг.
Мертвец между живыми, навсегда
К позорному прикованный столбу
Перед толпой ругательной колодник,
Я часто был тоской одолеваем:
Тогда роптанье с уст моих срывалось.
Но каждый раз, когда такой порыв
Души, обиженной презреньем горьким
Людей, любимых ею безответно,
Меня крушил, мне явственней являлось
Чудовище моей вины, меня
Пожрать грозящее, и с обновленной
Покорностью сильней я прижимался
К окровавленному Кресту Голгофы.
И наконец, по долгой, несказанной
Борьбе с неукротимым сердцем, после
Несчетных переходов от падений,
Ввергающих в отчаянье, к победам
Вновь воскрешающим, по многих, в крепкий
Металл кующих душу, испытаньях,
Я начал чувствовать в себе тот мир,
Который, всю объемля душу, в ней
Покорного терпенья тишину
Неизглаголанную водворяет.
С тех пор во мне смирилось все: чего
Желать? О чем жалеть? Чего страшиться?
На что тревожить жаждущее сердце
Надеждами? Зачем скорбеть, встречая
Презрение иль злобу от людей?
Я с Ним, Он мой, Он всё, в Нем всё, Им всё,
Всё от Него, всё одному Ему. –
Такое для меня знаменованье
Теперь прияла жизнь. Я казнь мою
Всем сердцем возлюбил: она моей
Души хранитель. И с людьми, меня
Отвергшими, я примирился, в сердце
Божественное поминая слово:
“Отец! прости им: что творят, не знают!»”
Меж ними ближнего я не имею,
Но сердце к ним исполнено любовью.
И знай, пространства нет здесь для меня
– Так соизволил Бог! – в одно мгновенье
Могу туда переноситься я,
Куда любовь меня пошлет на помощь,
На помощь – но не делом, словом, что
Могу я сделать для людей? но словом
Утехи, сострадания, надежды,
Иль укоризны, иль остереженья.
Хотя мне на любовь всегда один
Ответ: ругательство или презренье;
Но для меня в ответе нужды нет...
Мне места нет ни в чьем семействе; я
Не радуюся ничьему рожденью,
И никого родного у меня
Не похищает смерть. Все поколенья,
Одно вслед за другим, уходят в землю:
Я ни с одним из них не разлучаюсь,
И их отбытие мне незаметно.
Любовью к людям безнаградной – я
Любовь к Спасителю, любовь к Царю
Любви, к ее Источнику, к ее
Подателю питаю...
Моя любовь к ним есть любовь к Тому,
Кто первый возлюбил меня; любовь,
Которая не ищет своего,
Не превозносится, не мыслит зла,
Не знает зависти, не веселится
Неправдою, не мстит, не осуждает;
Но милосердствует, но веру емлет,
Всему, смиряется и долго терпит.
Такой любовию я близок к людям,
Хотя и розно с ними несказанной
Моею участью; в веселья их
Семейств, в народные пиры их
Я не мешаюся; но есть одно,
Что к ним меня заводит: это смерть,
Давно утраченное мною благо.
Без ропота на горькую утрату,
Я в круг людей вхожу, чтоб смертью
В ее земных явленьях насладиться.
Когда я вижу старика в последней
Борьбе с кончиною, с крестом в руках,
Сначала дышащего тяжко, вдруг
Бледного и миротворным сном
Заснувшего, и вкруг его постели
Стоит в молчании семья, и очи
Ему рука родная закрывает;
Когда я вижу бледного младенца,
Возвышенного в ангелы небес
Прикосновением безмолвной смерти;
Когда расцветшую невесту-дочь,
Похищенную вдруг у всех житейских
Случайностей хранительною смертью,
Отец и мать кладут во гроб; когда
В тюремном мраке сладко засыпает
Последним сном измученный колодник;
Когда на поле боя, перестав
Терзаться в судорогах смертных, трупы
Окостенелые лежат спокойно:
Все эти зрелища в меня вливают
Тоску глубокую; она меня –
Как устарелого скитальца память
О стороне, где он родился, где
Провел младые дни, где был богат
Надеждами – томит. Я слезы лью
Из глаз, и я завидую счастливцам,
Сокровище неоценимой смерти,
Его не зная, сохранившим... Есть
Еще одно великое мгновенье,
Когда я в круг людей, как их родной,
Как соискупленный их брат, вступаю:
С смирением презренье их приемля,
Как очистительное наказанье
Моей вины, я к тайне причащенья
Со страхом Божиим и верой сердцем
Единым с ними приступаю. В час,
Когда небесные незримо силы
Пред Божиим Престолом в храме служат,
И херувимов братство христиан
Шестокрылатых тайно образует,
И, всякое земное попеченье
Забыв, дориносимого чинами
Небесными Царя царей подъемлет,
В великий час, когда на всех концах
Создания, в одну сливает душу
Всех христиан Таинственная Жертва;
Когда живые все – и царь, и нищий,
И счастливый, и скорбный, и свободный,
И узник, и все мертвые в могилах,
И в небесах святые, и пред Богом
Все ангелы и херувимы, в братство
Единое совокупляясь, чаше
Спасенья предстоят – о, в этот час
Я людям брат; моя судьба забыта,
Ни прошлого, ни будущего нет,
Все предо мной земное исчезает;
Я чувствую блаженное одно
Всего себя уничтоженье в Божьем
Присутствии неизреченном...
О! что б я был без этой казни, всю
Мою пересоздавшей душу? Злобным
И нераскаянным богоубийцей
Сошел бы в землю... А потом?.. Теперь же...
О, будьте вы навек благословенны
Уста, изрекшие мой приговор!
О Ты, лицо, под тернами венца
Облитое струями крови, Ты,
Печальный, на меня поднятый взор,
Ты, голос, сладостный и в изреченье
Преступнику суда, – вас навсегда
Раскаянье хранит в моей душе;
Оно вас в ней, своею мукой в веру,
Надежду и любовь преобратило.
Разрушив все, чем драгоценна жизнь,
И осудив меня не умирать,
Он дал в замену мне Себя. За Ним
Иду я через мир уединенным
Путем, чужой всему, что вкруг меня
Кипит, тревожит, радует, волнует,
Томит сомнением, терзает жаждой
Корысти, сладострастья, славы, власти.
Что нужно мне? На голод корка хлеба.
Ночлег на непогоду, ветхий плат
На покровенье наготы – во всем
Ином я независим от людей
И мира. На потребу мне одно –
Покорность и пред Господом всей воли
Уничтожение. О, сколько силы,
Какая сладость в этом слове сердца:
“Твое, а не мое да будет!” В нем
Вся человеческая жизнь; в нем наша
Свобода, наша мудрость, наши все
Надежды; с ним нет страха, нет забот
О будущем, сомнений, колебаний;
Им все нам ясно; случай исчезает
Из нашей жизни; мы своей судьбы
Властители, понеже власть Тому
Над нею предали смиренно, Кто
Один всесилен, все за нас, для нас
И нами строит, нам во благо. Мир,
В котором я живу, который вам,
Слепым невольникам земного, должен
Казаться дикою пустыней... нет,
Он не пустыня: с той поры, как я
Был силою Всевышнею постигнут,
И, уничтоженный, пред нею пал
Во прах, она передо мною вся
В творении Господнем отразилась.
Мир человеческий исчез, как призрак,
Перед Господнею природой; в ней
Все выше сделалось размером, все
Прияло высшее знаменованье.
О, этот мир презрительным житейским
Заботам недоступен; он безверью
Ужасен. Но тому, кто сердцем весь
Раскаянья сосуд испил до дна,
И, Бога угадав страданьем, в руки
К Нему из сокрушительных когтей
Отчаяния убежал – тому
Природа врач, великая беседа,
Господняя развернутая книга,
Где буква каждая благовестит
Его Евангелие. Нет, о нет,
Для выраженья той природы чудной,
Которой я, истерзанный, на грудь
Упал, которая лекарство мне
Всегда целящее дает, я слов
Не знаю. Небо голубое, утро
Безмолвное в пустыне, свет вечерний,
В последнем облаке летящий с неба,
Собор светил во глубине небес,
Глубокое молчанье леса; моря
Необозримость тихая иль голос
Невыразимый в бурю; гор – потопа
Свидетелей – громады; беспредельных
Степей песчаных зыбь и зной; кипенья,
Блистанья, рев и грохот водопадов...
О, как могу изобразить творенья
Все обаяние. Среди Господней
Природы, я наполнен чудным чувством
Уединения, в неизреченном
Его присутствии, и чудеса
Его создания в моей душе
Блаженною становятся молитвой;
Молитвой – но не призываньем в час
Страдания на помощь, не прошеньем,
Не выраженьем страха иль надежды,
А смирным, бессловесным предстояньем
И сладостным глубоким постиженьем
Его величия, Его святыни,
И благости, и беспредельной власти,
И сладостной сыновности моей,
И моего пред Ним уничтоженья –
Невыразимый вздох, в котором вся
Душа к Нему, горящая, стремится –
Такою пред Его природой чудной
Становится моя молитва. С нею
Сливается нередко вдохновенье
Поэзии; поэзия – земная
Сестра небесныя молитвы, голос
Создателя, из глубины созданья
К нам исходящий чистым отголоском
В гармонии восторженного слова!
Величием природы вдохновенный,
Непроизвольно я пою – и мне
В моем уединенье, полном Бога,
Создание внимает, посреди
Своих лесов густых, своих громадных
Утесов и пустынь необозримых,
И с высоты своих холмов зеленых,
С которых видны золотые нивы,
Веселые селенья человеков
И все движенье жизни скоротечной.

Так странствую я по земле, в глазах
Людей проклятый Богом, никакому
Земному благу непричастный, злобный,
Все ненавидящий скиталец. Тайны
Моей они не постигают; путь мой
Их взорам не открыт: по высотам
Создания идет он, там, где я
Лишь небеса Господние святые
Над головою вижу; а внизу,
Далеко под ногами, весь смятенный
Мир человеческий. И с высоты
Моей, с ним не делясь его судьбой,
Я, всю ее одним объемля взором,
В ее волнениях и измененьях,
Как в неизменной стройности природы,
Я вижу, слышу, чувствую лишь Бога
Из глубины уединенья, где
Он мой единый собеседник, мне
Его пути среди разнообразных
Судеб земных видней. И уж второе
Тысячелетие к концу подходит
С тех пор, как по земле я одинокой
Дорогой странствую. И в этот путь
Пошел я с той границы, на которой
Мир древний кончился, где на его
Могиле колыбель свою поставил
Новорожденный мир. За сей границей,
Как великанские, сквозь тонкий сумрак
Рассвета, смутно зримые громады
Снежноголовых гор, стоят минувших
Веков видения: остовы древних
Империй, как слои в огромном теле
Гор первобытных, слитые в одно
Великого минувшего созданье...
Стовратные Египетские Фивы
С обломками неизмеримых храмов
Остатки насыпей и земляных
Курганов там, где были Вавилон
И Ниневия, пепел Персеполя –
Давнишнего природы обожанья
Свидетели – являются там в мертвом
Величии. И посреди сих, в ужас
Ввергающих, Востока великанов,
Меж лаврами душистыми лежат
Развалины Эллады, красотою,
Поэзией, искусством и земною
Блестящей мудростью и наслажденьем
Роскошества чаруя землю. Быстро
Времен в потоке скрылася она;
Но на ее гробнице веет гений
Неумирающий. Там, наконец,
В одну столпясь великую громаду,
И храмы Греции, и пирамиды
Египта, и сокровища Востока,
И древний весь дохристианский Запад,
Могучий Рим их груды обратил
В одну, ему подвластную, могилу,
С пригорка, где немного жизни было,
Наименованный когда-то Римом,
Сам из себя он внутреннею силой
Медлительно, в течение веков,
Зерно к зерну могущества земного
Неутомимо прибавляя, вырос.
Он грозно, наконец, свое миродержавство,
Между народами рабов один
Свободный, как великий монумент
Надгробный им разрушенных держав,
Воздвигнул. Этот Рим, в то время,
Когда меня моя судьба постигла,
Принесши все Молоху государство
В жертву и все частные земные
Разрушив блага, чтоб на них построить
Публичного безжизненного блага
Темницу, этот Рим, в то время
Владыка всех, рабом был одного,
И вся вселенная на разграбленье
Была ругательное предана
Лишь только для того, чтоб кесарь мог
Роскошничать в палатах золотых,
Чтоб чернь всегда имела хлеб и игры...
А между тем в ничтожном Вифлееме
Был в ясли положен Младенец... Рим
О Нем не ведал. Но когда Он был
На крест позорный вознесен, судьбины
Мировластительства его ударил час,
И в то же время был разбит и брошен
Живого Бога избранный сосуд,
Израиль. Пал Ерусалим. Его
Святилище покинув, Откровенье
Всему явилось миру, и великий
Спор начался тогда меж князем мира
И Царством Божиим. Один скитаясь я
Между земными племенами,
Очами мог следить неизменимый
Господний путь сквозь все их измененья...
Терзая мучеников, Рим их кровью
Христову пашню для всемирной жатвы
И для своей погибели удобрил.
И возросла она...

Дома, издевательски предложил ему отдохнуть на обратном пути, подразумевая, что если он действительно Сын Божий, то воскреснет и после этого сможет отдохнуть. Христос спокойно ответил, что он продолжит свой путь, но и Агасфер будет вечно идти, и не будет ему ни , ни покоя.

По легенде, раз в 50 лет Агасфер идет в Иерусалим, надеясь вымолить прощения у Гроба Господня, но при его появлении в Иерусалиме начинаются сильнейшие бури, и «вечный жид» не может исполнить свой замысел.

Возникновение легенды об Агасфере

История Агасфера не имеет никакого отношения к Библии. Да и появилась она гораздо позднее. В Западной Европе различные варианты появились лишь в 13 веке, а сам термин «вечный жид» - в 16-17 веках. Видимо, с этого времени Агасфер превратился в своеобразный символ всего еврейского народа, рассеянного по Европе, скитающегося и преследуемого.

Образ Агасфера в мировой литературе

Образ Агасфера постоянно встречается в произведениях мировой литературы. О нем пытался Гете (правда, его замысел так и не был воплощен в ), он упоминается в романе Потоцкого «Рукопись, найденная в Сарагосе». Широкую известность получил авантюрный роман Эжена Сю «Агасфер». Александр Дюма посвятил этому персонажу роман «Исаак Лакедем». Упоминается Агасфер и в трагедии Карла Гуцкова «Уриэль Акоста». В России об Агасфере писал Василий Андреевич Жуковский в неоконченной поэме «Странствующий жид», созданной под влиянием немецких романтиков.

В ХХ веке к образу Агасфера обращались многие всемирно известные писатели, в том числе, Редьярд Киплинг (новелла «Вечный Жид»), Гийом Аполлинер (новелла «Пражский прохожий»), Хорхе Луис Борхес (новелла «Бессмертный»). «Вечный жид» появляется даже в романе Габриэля Гарсиа Маркеса «Сто лет одиночества».

В русской литературе ХХ века появляется ряд совершенно неожиданных трактовок образа Агасфера. К примеру, в романе братьев Стругацких «Отягощенные злом, или Сорок лет спустя» фигурирует некий Агасфер Лукич, действующий под видом страхового агента.

Остап Бендер в романе Ильи Ильфа и Евгения Петрова «Золотой теленок» рассказывает историю о Вечном Жиде, пожелавшем полюбоваться красотой Днепра, но пойманном и убитом петлюровцами. В повести Всеволода Иванова «Агасфер» появляется некий богослов из Гамбурга, рассказывающий, что это он, мечтая о славе и богатстве, придумал легенду об Агасфере и, неожиданно для самого себя, превратился в настоящего Агасфера.

Идут века, а «вечный жид» продолжает странствовать если не по реальному миру, то, по крайней мере, по страницам мировой литературы.

Агасфер - Легенда о Вечном страннике

Предание гласит, что когда Христа вели, чтобы предать его мучительной казни, орудие казни, тяжелый деревяныый крест, он нес на себе. Путь его к месту распятия был тяжел и долог...

Изнемогающий Христос хотел было прислониться к стене одного из домов чтобы передохнуть, но хозяин этого дома по имени Агасфер не разрешил ему.
- Иди! Иди! - прикрикнул он под одобрительные взгляды фарисеев. - Нечего отдыхать!
- Хорошо, разжал спекшиеся губы Христос. - Но и ты тоже всю жизнь будешь идти. Ты будешь скитаться в мире вечно, и никогда не будет тебе ни покоя ни смерти...

Возможно, предание это было в конце концов забыто, как и многие другие, если бы после этого из века в век то там, то здесь не появлялся человек, которого многие отождествляли с личностью бессмертного Aгасфера...
1.

О нем писал итальянский астролог Гвидо Бонатти, тот самый, которого Данте в своей «Божественной комедии» угодно было поместить в аду. В 1223 году Бонатти встретил его при испанском дворе. По его словам, человек этот был в свое время проклят Христом и потому не мог умереть.

Пятью годами позже о нем упоминает запись, сделанная в хронике аббатства св. Альбана (Англия). В ней говорится о посещении аббатства архиепископом Армении. На вопрос, слышал ли он что-нибудь о бессмертном скитальце Агасфере, архиепископ ответил, что не только слышал, но и несколько раз лично разговаривал с ним. Человек этот, по его словам, находился в то время в Армении, он был мудр, чрезвычайно много повидал и много знает, в беседе, однако, сдержан и рассказывает о чем-нибудь, только если его об этом попросят. Он хорошо помнит события более чем тысячелетней давности, помнит внешность апостолов и многие подробности жизни тех
лет, о которых не знает никто из живущих ныне.
2.

Следующее сообщение относится уже к 1242 году, когда человек этот появляется во Франции. Затем на долгое время воцаряется молчание, которое нарушается только через два с половиной века.

В 1505 году Агасфер объявляется в Богемии, через несколько лет его видят на арабском Востоке, а в 1547 году он снова в Европе, в Гамбурге.

О встрече и разговоре с ним рассказывает в своих записях епископ Шлезвига Пауль фон Эйтазен (1522-1598). По его свидетельству, человек этот говорил на всех языках без малейшего акцента. Он вел замкнутый и аскетический образ жизни, не имел никакого имущества, кроме платья, которое было на нем. Если кто-нибудь давал ему деньги, он все до последней монеты раздавал бедным. В 1575 году его видели в Испании, здесь с ним беседовали папские легаты при испанском дворе Крис-тофор Краузе и Якоб Холь-стейн. В 1599 году его видели в Вене, откуда он направлялся в Польшу, собираясь добраться до Москвы. Вскоре он действительно объявляется в Москве, где многие якобы также видели его и разговаривали с ним.
3.

В 1603 году он появляется в Любеке, что было засвидетельствовано бургомистром Колерусом, историком и богословом Кмовером и другими официальными лицами. «Минувшего 1603 года 14 января в Любеке появился известный бессмертный еврей, которого Христос, идя на распятие, обрек на искупление», - сказано в городской хронике.

В 1604 году мы находим эту странную личность в Париже, в 1633 году - в Гамбурге, в 1640 году - в Брюсселе. В 1642 году он появляется на улицах Лейпцига, в 1658 году - в Стамфорде (Великобритания).
4.

Когда в конце XVII века вечный странник снова объявился в Англии, скептически настроенные англичане решили проверить, действительно ли он тот, за кого его принимают. Оксфорд и Кембридж прислали своих профессоров, которые устроили ему пристрастный экзамен. Однако познания его в древнейшей истории, в географии самых отдаленных уголков Земли, которые он посетил или якобы посетил, были поразительны. Когда ему внезапно задали вопрос на арабском, он без малейшего акцента отвечал на этом языке. Он говорил чуть ли не на всех языках, как европейских, так и восточных.

Вскоре человек этот появляется в Дании, а затем в Швеции, где следы его снова теряются.

Впрочем, упоминание об этой загадочной личности встречаются и позднее. В 1818, 1824 и 1830 годах он же или некто, выдававший себя за него, появляется в Англии.

Кто и что стоит за легендой об Агасфере? Знаменитый врач и ученый средневековья Парацельс писал в одном из своих трактатов: «Нет ничего, что могло бы избавить смертное тело от смерти, но есть нечто могущее отодвинуть гибель, возвратить молодость и продлить краткую человеческую жизнь».

ВЕЧНЫЙ ЖИД – главный персонаж легенды, в которой рассказывается, как один иерусалимский сапожник по имени Агасфер ударил Христа сапожной колодкой, когда тот, идя на Голгофу, остановился у его дома, чтобы отдохнуть. Христос будто бы сказал ему: «Я отдохну, но ты будешь ходить до тех пор, пока я не приду снова». С этого времени Агасфер не может умереть и странствует по свету, не находя покоя. По другому преданию, это был латинянин, привратник у дома Пилата, по имени Картафил. Он ударил Христа кулаком и в наказание должен ожидать его второго пришествия. Каждые сто лет на него нападает болезнь, после которой к Картафилу возвращается его молодость.

В Европе эта легенда возникла в 13 в. Первым ее изложил английский хронист Матвей Парижский (умер ок. 1259), который, в свою очередь, ссылается на бывшего в 1228 в Англии армянского архиепископа. Филипп Мускес, составитель фламандской хроники (ок. 1243), также рассказывает это предание.

В Италии легендарную личность Вечного Жида, как сообщает живший в 15 в. астролог Бонатти, видели в 1267 в Форли, а по свидетельству хрониста Тицио, в 15 в. Вечный Жид появился в Сиене. Его в Италии называли Буттадио, и это имя проникло в Бретань, превратившись там в Будедео. В 16 в. (1542) будущий епископ Шлезвигский, а тогда еще студент Павел фон Эйтцен, видел, как он говорит, в Гамбурге Великого Жида, стоявшего с босыми ногами в церкви перед кафедрой во время проповеди. Он, якобы, проследил его дальнейшую судьбу, о чем и сделал своим ученикам сообщение, которое потом было записано одним из них, Хризостомом Дедалусом, и напечатано в 1564. Это сообщение является основой содержания народной книги о Великом Жиде, впервые изданной в Лейдене в 1602. С тех пор книга переиздавалась много раз, с различными прибавлениями; была переведена на латинский, французский и голландский языки. С этого времени фигура Агасфера появляется в различных странах: в Голландии под именем Исаака Лакведема, в Испании под именем Хуана Эсперайен Диоса («надейся на Бога»), который носит на лбу черную повязку, чтобы скрыть огненный крест, сжигающий его мозг, который постоянно восстанавливается. Кроме того,в Берне, например, долгое время сохранялись большие башмаки Великого Жида.

Фигура Вечного Жида заняла прочное место в европейской литературе. Образ Агасфера (Вечного Жида) привлекал писателей различных стран и эпох: А.Шамиссо , К.Брентано , У.Вордсворт , П.Шелли , Дж.Р.Киплинг , Дж.Голсуорси, П.Беранже, Э.Сю , Дюма-отец , Г. Аполлинер , Х.К.Андерсен , Ф.Палудан-Мюллер, Ю.А.Стриндберг , П.Лагерквист ; Висенте Бласко Ибаньес , Марк Твен , О"Генри и многие другие литераторы черпали вдохновение в этой древней легенде.

Первоначальная идея легенды об Агасфере в различных литературных обработках получала все новые разнообразные толкования и связывалась все с новыми идеями и лицами.

В частности, Агасфера объясняли как отражение Водана , или как одно из воплощений дикого охотника.

Гете собирался сделать Агасфера героем своей поэмы. В большой поэме немецкого поэта 19 в. Юлия Мозена Agasver (1838) Вечный Жид является как резкое противоречие христианству. Совершенно иначе, скорее как проповедника религии любви трактует этот персонаж в своем романе Вечный жид (Le Juif errant , 1844–1845) французский писатель Эжен Сю. Французский политик, историк и писатель Эдгар Кине (1803–1875) в философской мистерии Агасфер (1833) превратил главного героя в символ всего человечества, пережившего свои надежды. Он говорил о своем творении, что это «история мира, Бога в мире и сомнения в мире». С другой стороны, немецкий поэт Людвиг Келер (1819–1862) в своем стихотворении Новый Агасфер (Der neue Ahasver ,1841) видит в Агасфере проповедника свободы, а эпическое стихотворение Ahasverns (1848) Г.Х.Андерсена выводит этот персонаж как «гения сомнения» и делает его представителем упорного, застывшего культа Иеговы. Роберт Гамерлинг (1830–1889) – австро-немецкий поэт и драматург, представляет его в своем эпосе Агасфер в Риме (1866) как прототип вечно страдающего, борющегося и стремящегося к идеалу человека. В поэме датского поэта Х.Х.Зеедорфа Агасфер и плуг (1961) Вечный Жид олицетворяет странствование еврейского народа и его возвращение на родину.

У основоположника русского романтизма В.А.Жуковского в его неоконченной драме Агасфер. Вечный Жид пересекаются история романтического изгнанника, свидетеля зарождения христианства, современника Христа, с историей человечества – от падения Рима до изгнания Наполеона на остров Святой Елены. У Е.А.Баратынского Вечный жид – несчастный сумасшедший, вообразивший себя вечным скитальцем.

Декабрист В.К.Кюхельбекер (1797–1846), поэт и друг Пушкина, работал над своей поэмой о Вечном Жиде с 1832 до конца своей жизни. В своих дневниках он писал о замысле этого эпического произведения: «В воображении моем означились уже четыре главные момента различных появлений Агасвера: первым будет разрушение Иерусалима, вторым падение Рима, третьим поле битвы после Бородинского или Лейпцигского побоища, четвертым смерть его последнего потомка, которого мне вместе хотелось бы представить и вообще последним человеком…»

Для творчества многих других писателей, драматургов и поэтов, в частности, Н.В.Гоголя, Л.Н.Андреева, В.В.Набокова, Б.Л.Пастернака, В.В.Иванова образ Агасфера был полон творческих возможностей и символического смысла.

С банальной быстротечностью
хотя мы все умрём,
еврейство слиплось с вечностью,
как муха - с янтарём.

Чему так рад седой еврей
в его преклонные года?
Старик заметно стал бодрей,
узнав про Вечного Жида.

И. Губерман

Вечный Жид (далее ВЖ), он же Агасфер (лат. Ahasverus) — легендарный персонаж, по преданию обреченный скитаться из века в век по земле до Второго пришествия Христа. Фигура ВЖ появляется в сюжетах европейской литературы и живописи. Это, пожалуй, одна из самых известных фигур мировой мифологии, вызывающая различные, нередко противоречивые толкования и эмоции. ВЖ ужасает, завораживает, будоражит воображение, привлекает и отталкивает одновременно. Его представляли то неутомимым странником, то неистовым борцом за веру, то непреклонным моралистом, то страдающим от мировой скорби, то благодетелем и спасителем, олицетворяющим идею любви и взаимопонимания между людьми, то злым духом, то провозвестником конца света, то революционером прометеевского типа, то символической фигурой, олицетворяющей неправедное преследование евреев, а то и собирательным образом коллективного греха еврейского народа, который приговорен к вечному рассеянию и к жизни без родины. Одни видят в нем символ человечества, вечно обреченного шагать по пути прогресса, другие — аллегорическое изображение судьбы еврейского народа, третьи ищут в нем антисемитский подтекст. Столь же противоречивы и варианты мифа. Агасфер одновременно и враг Христа, и свидетель о Христе, и грешник, и доброе знамение для всего мира, и несмываемое клеймо, и защитник угнетенных.

Известный российский культуролог С.С.Аверинцев отметил, что структурный принцип легенды представляет собой двойной парадокс, когда темное и светлое дважды меняются местами: бессмертие, желанная цель человеческих усилий, в данном случае оборачивается проклятием, а проклятие - милостью (возможностью искупления).

Данный сюжет, послуживший материалом для многих литературных, поэтических и живописных произведений, как он рисуется в его окончательном виде, следующий: иудей-ремесленник, мимо дома которого вели на распятие Иисуса Христа, несшего Свой Крест, отказал Иисусу и оттолкнул его, когда тот попросил позволения прислониться к стене его дома, чтобы отдохнуть, и за это был осуждён на скитание по земле до Второго пришествия и вечное презрение со стороны людей.

Диалог Агасфера и Христа, обычно входящий, с разными вариациями, во все версии: «Иди, чего медлишь?». — «Я могу медлить. Но труднее будет медлить тебе, ожидая Моего прихода»; либо «Иди, на обратном пути отдохнёшь» (подтекст: Ты Сын Божий, так воскресни после распятия и отдохни на обратном пути) — «И ты будешь вечно идти, и не будет тебе ни покоя, ни смерти»; либо «Я пойду, но и ты пойдешь и будешь Меня ждать».

Сущность легенды, если отвлечься от некоторых частностей, — воздаяние Божества человеку, выражающееся в вечном скитании или вечных муках человека, согрешившего против Божества.

В кошеле ВЖ лежит что-то вроде православного неразменного пятака, благодаря чему кошелёк никогда не пустеет. В одной французской балладе, посвященной Вечному Жиду, говорилось, что в его кармане постоянно лежат пять су (французские деньги того времени), которые, несмотря на то, что он их тратит, снова появляются у него, - французский вариант русского неразменного пятака. Эти пять су вошли в поговорку. До сих пор говорят, что у того или другого есть "пять су Вечного Жида". Отсюда некоторые делают выводы, что он иллюстрирует весь жидовский народ, коему суждено безвременно скитаться по миру, но при этом не оставаться без копейки в кармане.

Среди славянских народов популярна легенда, по которой самочувствие ВЖ напрямую связано с фазами луны. К концу лунного цикла он превращается в дряхлого старика, но с нарождением нового месяца опять молодеет. Он также способен превращаться в собаку и в разную другую домашнюю живность, что и практикует время от времени в знак покаяния.

В лесистых горных местностях ВЖ часто является в виде свирепого охотника. Когда поднимается буря, люди говорят, что это проходит поблизости Дикий Стрелок — Странствующий Еврей. Во французских провинциях Пикардии и Бретани и сейчас, когда ветер неожиданно взметает дорожную пыль, простой народ так же говорит, что это Вечный Жид прошел. Швейцарская легенда повествует о том, как ВЖ стоял, объятый скорбью, под горою Маттерхорн. Некий альпинист спросил его, отчего тот печален, и услышал в ответ, что сотни лет назад ВЖ уже побывал на этом месте и видел прекрасный город, от которого ныне не осталось ни следа. В день Страшного Суда он снова придет к подножью великой горы и будет прощен.

В Альпах до сих пор верят, что Вечный Жид существует. Именно его слезы, замерзнув, превращаются в глетчеры, которые питают некоторые горные озера. Каждого путешествующего пожилого, но крепкого телом еврея принимают в Альпах за Агасфера, причем считается, что встреча с ним предвещает несчастье.

Родственным ВЖ может считаться и Дикий Охотник германской мифологии, восходящий к образу древнегерманского бога Одина (Вотана), во главе воинства мертвецов проносящегося по небу. Дикий Охотник выходит на охоту преимущественно зимними ночами и приносит несчастье тому, кто ему попадается на пути. Вечный Жид встает в один ряд и с таким известным героем народных легенд как Рюбецаль (дух гор Крконош в Силезии и Богемии, олицетворение горной непогоды), а иногда и просто ассоциируется с ними.

Существует так же предание, что раз в пятьдесят лет Агасфер подходит к Иерусалиму, чтобы вымолить прощение у Гроба Господня, но каждый раз в Иерусалиме случаются страшные бури, и ему не удаётся осуществить задуманное.

Близкими к Агасферу в этом отношении являются легенды о:
Как и эти легенды, легенда об Агасфере возникла по-видимому при столкновении христианства с языческими верованиями; при вытеснении христианством остатков этих верований и получилось «приспособление» языческой или иудейской легенды к христианству. При этом мотив мести вполне отчётливо сохранился и в новой редакции.

Большое число вариантов легенды в византийских сказаниях (а отсюда — в древнерусских) показывает огромное её распространение в фольклоре. Тут и кузнец, ковавший гвозди для Христа и обречённый вечно ковать их, и Иуда Искариот, осуждённый на вечное скитание; многие из преданий о загробных муках относятся к тому же типу.

Нелишне заметить, что в образе Wandering Jew («странствующего жида»), где акцент перемещен с личного бессмертия на вечное странствие, немалую роль играет представление о евреях как о народе-кочевнике, изначально более склонном к странствиям, чем к «сидению на земле». Ведь и праотец Авраам получил в вечное наследие землю Ханаанскую, чтобы «ходить по ней», а отнюдь не сидеть на месте. Мидраш Раба также содержит легенду о том, что Авраам после смерти Сары был еще молод, полон сил и женился на женщине по имени Кетура, намереваясь жить вечно. Господь пообещал великому праведнику, что законы природы не будут иметь над ним власти и умрет он, только если сам о том попросит. Авраам и Кетура вырастили многочисленных детей, ставших главами племен. И вот однажды им пришлось принимать у себя за столом старика, который не мог удержать в руках ложку. Узнав, что тот старше его всего на несколько лет, Авраам обратился к Творцу с молитвой о скорой смерти, «пока не стал он обузой для самого себя и своих близких», и был послан к нему Ангел-избавитель.

Сходный мотив встречается и в арабских преданиях о Самири, сотворившем золотого тельца (Коран, XX, 89) и в тюркских сказаниях о Джидай-Хане (сообщено Г. Н. Потаниным). Сюда же можно добавить также талмудическую историю о городе Луз, жители которого никогда не умирали. Когда кому-то из них надоедало жить, он вынужден был покинуть пределы городской черты.

Как первое задокументированное свидетельство мифа об Агасфере можно трактовать рассказ из сборника VI века «Лей-монарьон» Иоанна Мошаса повествующий о том, как один странствующий монах случайно встретил изможденного, оборванного эфиопа. Странный путник сказал, что он тот, кто «Творца мира, Господа нашего Иисуса Христа, идущего на казнь, ударил по лицу».

В Европе первые дошедшие до нас варианты изложенной в начале статьи легенды относятся к довольно позднему времени — к XIII веку. Судя по тому, что подобные легенды отчасти включены в путешествия к святым местам, можно было бы думать, что они заимствованы из византийских и восточных источников, но можно допустить, что они возникли и самостоятельно, так как месть являлась общераспространённым обычаем.

Итальянская версия, где герой называется Buttadeo или Bottadio («ударивший бога»), не носит на себе заметных следов заимствований с Востока; в итальянском фольклоре герой — личность, которая уже утратила следы своего преступления; это просто добрый волшебник, дающий добрые советы и выручающий из беды. Итальянский астролог Гвидо Бонатти сообщает, что в 1267 г. проследовал на поклонение в монастырь св. Якова современник земной жизни Спасителя, звавшийся Иоанном Буттадейом (Joannes Buttadeus), который получил свое прозвище вследствие того, что нанес удар Спасителю, во время Его шествия на Голгофу (buttare — бить, ударять; deus — Бог). И. Христос сказал этому Иоанну: «Ты дождешься моего возвращения», и последний принужден странствовать до второго Пришествия. В бретонских народных преданиях поныне уцелела форма Boudedeo, как прозвище ВЖ.

То же предание изложено с большими подробностями в «Путеводителе по Иерусалиму» («Liber terrae sanctae Jerusalem»), составленном в конце XIV в. для паломников, отправлявшихся к Святым местам (см. «Archives de l’Orient latin», т. III). В «Путеводителе» указано место близ Иерусалима, где, по народному преданию, Иоанн Буттадей ударил Иисуса Христа, причем сказал ему дерзкие слова: «Ступай мимо, отправляйся на смерть». Христос ответил ему: «Я пойду, но ты не умрешь до моего возвращения». Далее в «Путеводителе» прибавлено, что многие-де встречали в разных местах этого человека, скитающегося по миру, но что не следует его смешивать с другим долговечным, Иоанном, настоящее имя которого Devotus Deo (преданный Богу), а не Buttadeus, как ошибочно величают его в народе; Joannes Devotu s Deo был-де оруженосцем Карла Великого и прожил, по преданию, 250 лет. Легенда о долговечном оруженосце Карла Великого — Joannes de Temporibus, умершем, по словам летописца Викентия Белловакского, в 1139 году, представляется, действительно, независимой от легенды о ВЖ; однако, в Испании и в Португалии ВЖ является с тем же прозвищем — Juan de Voto-a-Dios (Хуан, преданный Богу) и Joan de Espera-em-Dios (Жоан, надежда на Бога).

В Италии большое распространение получила легенда, согласно которой Вечный Жид (в Италии его называли Джованни Боттадио) является апостолом Иоанном. Считали, что Иоанн не умер, а только спит в своем гробу в Эфесе и перед Страшным Судом снова восстанет и начнет проповедовать Евангелие. В доказательство приводилось сообщение о том, что вождь арабов Фадила рассказывал, как однажды в пустынном месте он встретил величественного старца с длинной седой бородой, который поведал ему, что он по повелению Иисуса должен жить до конца мира. Старца арабы называли Зерибом, избранным сыном.

В другом сообщении некий Антонио ди Франческо ди Андреа поведал, что он сам встречался с удивительным старцем, который совершал всевозможные чудеса и добрые дела. Он рассказал также, что возмущенные жители итальянского города Виченцы хотели повесить Боттадио как шпиона, но самые толстые веревки не выдерживали и рвались, так что его отпустили, не причинив никакого вреда. Его заключали в самые крепкие и хорошо охраняемые темницы, но наутро не обнаруживали там никого. В Тоскане Боттадио считали провидцем, и каждый расспрашивал его больше о своем будущем, нежели о казни Христа. Советы Боттадио всегда были нравственны и миролюбивы, он, казалось, проникал в душу каждого и знал о человеке такое, чего никто другой знать не мог.

Иной представляется версия, исходящая из среды монахов-начетчиков, хранителей легенд и апокрифов. В первом варианте, более раннем (впервые в "Цветах истории", 1228, у англичанина Роджера из Вендовера, ум.1236), герой — воин-латинянин, бывший привратником претории Пилата, откуда его имя — Картафилос (что значит «привратник»); это — не вечный скиталец, а лишь вечно живущий; он крещён и ведёт святую жизнь. Ударение в данном случае на том, что этот человек — живой свидетель дел Иисуса. Позднее эту историю включил в свою сводную «Большую хронику» монах того же аббатства в Сент-Олбансе Мэтью Парисский, со слов одного армянского епископа, посетившего Англию в 1228 году: когда евреи влекли осужденного Спасителя мимо врат претории, Картофил ударил Его в спину и сказал с презрительной усмешкой: «Иди же скорее, Иисус, что Ты так медлишь!» Христос посмотрел на него строго и возразил: «Я иду, но ты будешь ждать моего возвращения». С той поры живет Картофил, ожидая пришествия Христова: он принял крещениe и был наречен Иосифом, это имя дал ему крестивший его Ананий (тот самый, кто окрестил апостола Павла). Всякий раз, как ему минет сто лет, на Картофила-Иосифа. нападает немощь, кажущаяся неизлечимою, но затем он снова становится здоров и молод, каким был в пору крестной смерти Спасителя (30 лет). — Иосиф-Картофил ведет праведную жизнь в сообществе духовных лиц и отнюдь не обречен на скитание по миpy, как ВЖ. Обычное его местопребывание на Востоке, в Армении. Сходный рассказ приведен в хронике Филиппа Мускэ (Philippe Mousket), которого посетил тот же армянский епископ, как и Матвея Парисского, в 1243 г. Имя героя впоследствии истолковывалось схоластиками как καρτα φιλος, что значит «очень любимый»; этот эпитет прилагается в Евангелии от Иоанна к тому ученику, который возлежал у груди Иисуса во время тайной вечери и к которому обращены слова Иисуса: «Если я хочу, чтобы он остался, пока я не приду — что тебе до того? Ты иди за мною. И пронеслось это слово между братиями, что ученик тот не умрет»… (Ев. Иоан., XXI, 22-23). Этим учеником считают самого евангелиста Иоанна, который будто бы и по сей день жив и ожидает возвращения Спасителя на землю.Но такое толкование евангельского стиха — толкование софистическое, хотя бы потому, что следующий же стих опровергает его. Никаких намёков на легенду об Агасфере в Евангелии нет. Напротив, ясно, что легенда в специфически-христианских версиях гораздо более позднего происхождения, чем Евангелие. Хотя, христианские корни легенды об Агасфере можно найти в Евангелии от Матфея (16: 28), где приведены такие слова Иисуса: "Истинно говорю вам: есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Сына Человеческого, грядущего в Царствии Своем".

Некоторые исследователи обнаружили элементы легенды о ВЖ в тевтонской легенде о Вечном охотника, некоторые из которых перекликаются с мифами о Одина.

В итальянских народных преданиях личность ВЖ отождествляется с Малхом. Имя Малха взято из Евангелия (от Иоанна, XVIII, 10), причем в легендах Малх, раб первосвященника, которому апостол Петр отсек ухо в Гефсиманском саду, отождествляется со служителем первосвященника Анны, который ударил Иисуса по щеке, сказав: «Так отвечаешь Ты первосвященнику?» В наказание за свою дерзость, Малх, служитель Анны, осужден на вечное пребывание в подземном склепе, где он ходит безостановочно вокруг столба, так что даже пол опустился у него под ногами. Этот рассказ о Малхе сообщен в записках итальянских путешественников XV—XVII вв. (Fabri, Alcarotti, Troilo, Ligrenzi) в Иepyсалим. На связь палестинских преданий о Малхе с итальянскими рассказами о ВЖ, носящем то же имя (Malchu s, Marku), указали Гастон Парис и Александр Веселовский, причем последний отметил, что в древнерусских «Вопросах и ответах» («Памятники старинной русской литературы», III, 172 и в др. списках) личность Малха, которому ап. Петр отсек ухо, различается от личности воина, ударившего И. Христа в присутствии первосвященника: этот воин именуется «Фалсатом», «Фаласом» или «Феофилактом», рабом Каиафы. С другой стороны, в славянских текстах Фалас (Фалсат и т. д.) отождествляется с сотником Лонгином, прободившим И. Христа на кресте; он оказывается и расслабленным, некогда исцеленным Христом, но не признавшим Его и ударившим по ланите Иисуса на распятии. Лонгин осужден за это на вечную муку: его трижды в день поглощает зверь, и трижды Лонгин снова оживает (А. Веселовский, «К вопросу об образовании местных легенд в Палестине», 1885).

В этом, втором, варианте, где имя героя Buttadeus, или Малх (имя раба Кайафы — Иоан., XVIII, 10), или Ян Родуин (чисто национальное имя) и так далее, герой осуждён блуждать в каменном подземелье; это по-видимому притча, иллюстрирующая проповеди монахов, а в дальнейшем второй вариант приобретает характер описания чудес в авантюрном романе (уже в XVI—XVII века). Таким образом в легенде нашли отражение: 1) народные сказания и 2) новое религиозное учение, которое в эпоху возникновения легенды исходило уже из среды проповедников и монахов, социально (отчасти и национально) чуждой народу; развитие легенды в дальнейшем идёт также по двум руслам — фольклорному (крестьянская среда) и книжному (среда монашества).

Любопытны свидетельства итальянских писателей XV века о каком-то лице, принявшем на себя роль ВЖ и разыгравшем ее довольно успешно в Болонье, Флоренции и других городах Тосканы и св. Италии в первой четверти XV века, обнародованы Морпурго (Morpurgo, «L’Ebreo errante in Italia», Флоренция, 1890).

Предания о воине-Картофиле, привратнике римской претории, о сотнике Лонгине и о Фаласе-Феофилакте послужили основанием гипотезы, что легенда о ВЖ первоначально сложилась не об еврее, а об латинянине. Именно в народной среде герой стал евреем, караемым Христом за весь свой народ и часто символизирующим его. Еврейство, рассеянное по Европе, скитающееся и преследуемое, могло легко дать материал для такого образа. Но предания об еврее Малхе, по-видимому, одновременны со сходными рассказами о воине, родом латинянине, так что наиболее вероятным является другое предположение, а именно, что в раннюю пору возникли разные предания однородного содержания о различных свидетелях суда над Христом и Его страстей — предания, происхождение которых объясняется словами Спасителя: «Есть некоторые из стоящих здесь, которые не вкусят смерти, как уже увидят Сына Человеческого, грядущего в царствии Своем» (Матф., XVI, 28; Лука, IX, 27; Марк IX, 1; Иоанн, XXI, 22). Окончательная, изложенная в начале версия легенды дошла до нас лишь в образцах XVI—XVII веков, и столь распространённое название «Вечный жид»:

• лат. «judeus immortalis» — «бессмертный еврей»,
• итал. «l’ebreo errante»,
• фр. «le juif errant»,
• англ. «the wandering jew» — «странствующий жид»,
• нем. «der ewige Jude»,
• чешское и польское «wieczny Żyd» — «вечный жид»

средним векам неизвестно.

На протяжении XVI века сообщения о встрече с ВЖ поступали постоянно и из самых разных мест. В 1505 году он помог ткачу по имени Кокот найти клад, который спрятали во дворце богемских королей шестью­десятью годами раньше, во время пре­дыдущего визита Картафила в эти мес­та. Вскоре после этого в связи с завое­ванием арабами города Элван он бесе­довал с арабским героем Фадхилахом и нарек его именем Басси Хадхрет Исса.

В двадцатые годы XVI века ВЖ нанес во Флоренции визит величайшему врачу-оккультисту Корнелию Генриху Агриппе фон Ноттесгейму (1486–1535). Древний старик, назвавшийся Картофилом, сыном Мирьям, молил великого некроманта позволить ему заглянуть в созданное им зеркало, способное отражать события давно минувших лет, произошедшие в различных отдаленных местах. Он мечтал увидеть Ревекку, единственную дочь рабби Эвен Эзера, с которой в молодости прогуливался в отцовском саду на берегу Кидрона и на холмах города-убежища Рамот Гилеада.

Зимой 1547 года в церкви в Гамбур­ге его видел студент Пауль фон Эйтцен, будущий епископ Шлезвига. Вы­сокий длинноволосый мужчина, обря­женный в лохмотья и босой в любое ненастье — так видевшие ВЖ описывают его. Благоговейно вслу­шиваясь в слова проповеди, он вздыхал и ударял себя в грудь при каждом упо­минании Иисуса. После службы Айцену удалось разговорить его, и будущий епископ с восторгом выслушал рассказ того, кто теперь называл себя Агасфе­ром, о волнующих подробностях как его жизни, так и бессчетного числа из­вестнейших людей, с которыми сводила его судьба за столетия странствий. ВЖ обладал исчерпывающими познаниями в области истории и изъяс­нялся на многих языках — эти обстоя­тельства всегда подчеркивают общав­шиеся с ним люди. Кроме того, он ни­когда не смеялся, отказывался от денег и подношений и давал резкую отповедь любому, кто позволял себе богохульни­чать в адрес Бога или Христа. Видимо, Агасфера в это время в Гамбурге видели очень многие, что да­же вызвало к жизни публикацию известного памфлета, излагающего исто­рию ВЖ (тогдашнее прояв­ление антисемитизма?). Говорили, что много лет назад его видели в Люнебурге, где он спал на камнях прямо за границей города. Через несколько лет после этого его видели в Зундвите, недалеко от Бойшау. Он нес корзину, из которой рос мох. ВЖ отдыхает только в канун Рождества, если найдет брошенный в поле плуг, поскольку может сидеть только на нем.

В 1575 году секретарь Кристофер Краузе и мастер Якоб фон Голыптейн, посланники при испанском дворе, виде­ли Агасфера во время поездки по Мадриду. Ближе к концу XVI века его встреча­ли в Вене, в 1601 году в Кракове и Москве (есть невнятные свидетельства того, что в Москве он действительно побывал и кое с кем общался), 1602 - Праге, в 1603 — Любеке, где его появление засвидетельствовано более чем документально — записью в городской хронике, сделанной бургомистром, историком и богословом на латыни: «Минувшего года 14 января в Любеке появился известный бессмертный еврей, которого Христос, идя на распятие, обрек на искупление», а годом позже уже в Париже. В 1633 он вер­нулся в Гамбург, в 1640 оказался в Брюсселе, через 2 года он в Лейпци­ге, в 1644 - снова в Париже, 1652 - в Скаре (Швеция), 1658 - в Стэнфорде (Англия), где явился в пурпурном костюме с посохом странника и белоснежными бородой и копной волос некоему Сэмюэлю Уэллису, страдавшему чахоткой в последней стадии, одарив тоо чудодейственным рецептом, принесшим тому быстрое исцеление, после чего богословы Стэнфорда долго спорили о том, был ли пришелец ангелом или дьяволом, 1672 - в Астрахани (Россию), 1721 — в Мюнхене, 1774 - в Брюсселе (Бельгия, входившая в то время в состав Священной Римской империи) и Берне (Швейцария), где до сих пор хранятся его трость и башмаки.

Когда в конце XVII века некто, назвавшийся «Агасфером, членом фарисейского Синедриона», снова объявился в Англии, собирая в английских городах изрядные толпы и подробно рассказывая о внешности и характерах апостолов, с которыми был лично знаком, тем самым внося массу важных поправок в тексты евангелий; скептически настроенные англичане решили проверить, действительно ли он тот, за кого его принимают. Оксфорд и Кембридж прислали своих профессоров, которые устроили ему пристрастный экзамен. Однако познания его в древнейшей истории, в географии самых отдаленных уголков Земли, которые он посетил или якобы посетил, были поразительны. Когда ему внезапно задали вопрос на арабском, он без малейшего акцента отвечал на этом языке. Он говорил чуть ли не на всех языках, как европейских, так и восточных.

Но наиболее пикантной из всех историй о ВЖ в Англии, последняя из которых относится к 1830 году, является диспут в Оксфорде между «подлинным» Исааком Лакедемом (это имя применительно к ВЖ впервые появилось в анонимной поэме начала XVII века «La complainte du Juif errant) и «самозванцем» Агасфером, описанный в книге Дж. С. Вирека и П. Элдриджа «Мои первые два тысячелетия. Автобиография Вечного жида». Особое возмущение Исаака Лакедема вызвала притворная бедность авантюриста, вздумавшего морочить головы оксфордской профессуре, «ибо всем известно, что ВЖ богаче всех королей».

Наряду с сотнями странствующих евреев, являвшихся жителям Парижа, Брюсселя, Мадрида, Брюгге, Москвы, Кракова и множества иных городов Европы, существовал иерусалимский ВЖ, никогда не покидавший родного города. О нем немало рассказали путешественники, посещавшие Святую землю. Старик неоднократно сообщал им, что проклятие его именно в том и состояло, чтобы, дожидаясь второго пришествия, оставаться прикованным к тому месту на Виа Долороза, где он совершил свое прискорбное богохульство. Паломники рассказывали, что он заточен турками в тесную пещеру, по которой ходит, бия себя в грудь, не может ни сесть, ни лечь, ни пить, ни есть, носит прохудившееся платье римских времен и разговаривает исключительно по-арамейски. Он — не кто иной, как Малх (Малхус), ударивший Иисуса и обреченный до Судного дня бродить вокруг столба, к которому тот был привязан во время бичевания. Подобные свидетельства утвердили мнение о том, что в мире существуют два ВЖ Один из них — Буттодеус-Малх — «прикован» к месту своего преступления, а другой — Агасфер-Картофил — странствует по миру. На этом настаивает Мартин Дрешер в брошюре «De duobus testibus vivis pasiones Christi» (1668). Другая брошюра тех времен утверждает, что двое вечных странников — не кто иные, как Картофил и его жена, вместе прогнавшие Иисуса, присевшего отдохнуть перед их домом во время несения креста. Несущие проклятие супруги встречаются на час всего один раз в сто лет.

Немецкая народная книга об Агасфере — самый ранний вариант последней версии — относится к 1602, называется "Новое сообщение об Иерусалимском жиде, именуемом Агасфером, видевшем распятие нашего Господа Иисуса Христа и находящемся еще в живых" и описывает встречу епископа Эйтцена с Агасфером в 1564.

История повествует о том, как ученик Мартина Лютера Пауль фон Эйтцен, доктор богословия и шлезвигский епископ, рассказывал нескольким лицам, что в молодости, закончив образование в Виттенберге и вернувшись в середине XVI века к своим родителям в Гамбург, он в первое же воскресенье отправился в церковь, где во время проповеди им был замечен человек высокого роста с длинными, падавшими на плечи волосами, босой, стоявший прямо против кафедры и с большим вниманием слушавший проповедника. Каждый раз, когда произносилось имя Иисуса, он склонялся с выражением величайшего благоговения, ударял себя в грудь и вздыхал. На нем, несмотря на холодную зиму, не было никакой другой одежды, кроме панталон, чрезвычайно изодранных внизу, и кафтана, опоясанного ремнем. На вид ему казалось лет пятьдесят. Многие присутствовавшие говорили, что видели этого человека почти во всех странах Европы.

После проповеди фон Эйтцен подошел к старику и спросил его, откуда он пришел, куда идет и сколько времени пробудет здесь. На это тот очень скромно ответил, что он родом еврей из Иерусалима, зовут его Агасфер, а по профессии он сапожник. Старик сказал также, что он собственными глазами видел крестную смерть Спасителя, и, продолжая жить с того времени, посетил многие страны и города, в доказательство чего рассказал многие подробности о жизни других народов. О жизни Христа он также сообщил много нового, чего не знали ни историки, ни даже евангелисты. Особенно подробно он описал последние минуты жизни Христа.

Далее Агасфер рассказал, что во время суда над Иисусом он жил в Иерусалиме и вместе с другими евреями считал Спасителя лжепророком и возмутителем спокойствия, которого следовало распять или казнить каким-либо другим способом. Когда ведомый на казнь Христос остановился у дверей его дома, чтобы отдохнуть, сапожник из злобы и тщеславного чувства, желая похвастаться перед своими соплеменниками рвением, стал гнать Иисуса и сказал, что Он должен идти туда, куда лежит Его путь. На это Христос, строго взглянув на него, проговорил: "Я хочу здесь стоять и отдыхать, ты же должен ходить до второго Моего пришествия".

Не в силах противиться неведомой силе, Агасфер последовал за Христом и присутствовал при Его распятии, страдании и смерти. Когда все разошлись с Голгофы, ему стало страшно возвращаться в Иерусалим и он, не заходя домой к семье, отправился странствовать. Бог, по его мнению, оставил его в живых до Страшного Суда, с тем, чтобы он постоянно свидетельствовал верующим обо всем случившемся, поэтому Агасфер с терпением и со спокойствием переносит ниспосланное ему наказание.

Агасфер держался скромно, говорил немного, ел и пил умеренно, постоянно торопился и не оставался долго на одном месте. Денег, которые ему предлагали, не брал никогда больше двух шиллингов и тотчас раздавал их бедным, говоря, что не нуждается ни в каких деньгах, так как Бог заботится о нем. Никто никогда не видел его смеющимся. В какую бы страну он ни приходил, он везде говорил на языке этой страны так хорошо, как будто он там родился и вырос. Он все рассказывал спокойным тоном и только при упоминании имени Иисуса Христа тяжко вздыхал. Особенно резко он воспринимал хулу на Христа, всегда заставляя обидчика замолчать и покаяться.

Пир Эстер и Ахашвероша Ян Викторс, 1640 г.

Всевозможные описания скитаний Агасфера по разным местам Европы на всех языках исходят частью от немецкой книжки, частью от средневекового Буттадея или Картафила, а сама немецкая книжка опирается на французскую обработку хроники Мэтью Парисского. Как доказал Гастон Парис в 1880, эта окончательная версия — плод протестантского миссионерства. Орфография имени, Ahasverus, более точно воспроизводящая библейское "Ахашве[й]рош" из «Книги Эсфири» (возможно еврейское прочтение имени персидского царя Ксеркса I (персидское — Artaxšacā, اردشیر یکم)), исходит исключительно от протестантов, культивировавших еврейский язык. Католические переводы Библии дают «Assuerus». Протестантские теологи, начиная с самого Лютера, лелеяли мечту об обращении в новую, «подлинно христианскую» религию народа, доселе упорно сопротивлявшегося всем миссионерам. В качестве агитационного приёма служила Лютеру и гуманистическая проповедь о равноправии евреев и свободе совести; как агитационный приём использована была и эта легенда в новом преломлении. Протестантское учение о предопределении вполне гармонировало с легендой о гонимом и преследуемом за своё «преступление» народе-скитальце.

Фольклорные версии легенды и отголоски их в исторических, историко-культурных и богословских трудах XVII—XVIII веков чрезвычайно многочисленны. Политический и экономический кризис в Германии и Франции в первую половину XVII века способствовал росту суеверий и мистических настроений и был благодарной почвой для развития подобных преданий. Кстати, в XVII в. имя Агасфер было широко распространено среди протестантов. К примеру в 1674 г. в Москве торговал шведский купец Агасфер Бодекере. Однако по мере распространения легенды об Агасфере имя постепенно потеряло популярность и вышло из употребления.

Неизвестная немецкая или нидерландская версия рассказа об Агасфере, датированная 1663 г., ещё в XVII в. попала в Россию, была переведена на русский язык и начала распространяться в рукописной книжной традиции.

Уже в начале XVII в. немецкая народная книга послужила источником французской популярной поэме о ВЖ: «La complainte du Juif errant», подвергшейся нескольким обработкам в Бельгии и в Голландии, причем имя ВЖ «Агасфер» заменено другим — Isaac Laquedem. Иное имя ВЖ — Мишоб Адер — указано в письмах итальянца Марана (Jean Paul Marana) о мнимом турецком шпионе, который в 1644 году будто бы видел ВЖ при дворе французского короля Людовика XIV. Среди прочих тайн французской столицы шпион сообщал о появлении в ней человека по имени Мишоб Адер, который утверждал, что был сторожем при диване Понтия Пилата. В донесении, посланном Ибрагиму Али Шейху, шпион сообщает, что он лично беседовал с этим человеком по-арабски на протяжении шести часов о Христе, Нероне, Мухаммаде и Тамерлане и, хотя тот выказал большую эрудицию, считает его самозванцем. «При этом многие считают, что доказательством правдивости его рассказов является тот факт, что он счастливо спасся от судов инквизиции в Риме, Испании и Португалии, что следует считать подлинным чудом». Наконец, в новогреческих народных преданиях ВЖ именуется «Кустандэ».

Считается, что одной из первых попыток вывести Агасфера на сцену в Германии была «Комедия об Агасфере» («Spiel von Ahasver) написанная в начале XVIII века неизвестным автором. Об этой комедии почти ничего не известно, так как франкфуртская еврейская община в 1708 году запретила ее представления, а отпечатанные экземпляры пьесы были сожжены. Но скорее всего героем этой театральной шутки, явно написанной евреем для праздника Пурим, был не Агасфер, а Ахашверош из книги Эсфири.

В художественную литературу Агасфер вошёл во второй половине XVIII века, в эпоху поэзии «мировой скорби». Эта поэзия не могла пройти мимо старых героев, символизирующих жажду жизни и тягу к смерти, титанические порывы, стремление к всеобщей катастрофе. С XVIII века миф об Агасфере подвергается критике. В 1755 году профессор Антон в Гельмштедте собрал в одну книгу все возражения, которые можно было привести против мифа об Агасфере. В 1761 году в «Ганноверских известиях» появилась статья ο легенде, которую анонимный автор заканчивал словами: «Изучая эту легенду, я пришел к выводу, что мир становится умнее. В тринадцатом веке верили этим шуткам… Теперь же дети будут смеяться над тем, кто стал бы высказывать подобные глупости».

Первый образец литературного воплощения Агасфера — «лирическая рапсодия» немецкого поэта Кристиана Фридриха Даниеля Шубарта «Der ewige Jude» (1783), где Агасфер — воплощение желания смерти, неудовлетворённого и бесконечно мучительного; поэма кончается переменой судьбы Агасфера в «христианском духе»: Агасфер добивается покоя и смерти.

В 1791 году Агасфер становится героем поэмы Β. Φ. Геллера «Утопия». Иоганн Вольфганг фон Гёте, начав своего «Der ewige Jude» в романтическую эпоху «Бури и натиска» (1792), бросил его неоконченным, поняв противоречие дохристианского остова легенды с его христианской интерпретацией. В сохранившемся фрагменте имеется налицо сатирический элемент.

Агасфер упоминается и в романе Яна Потоцкого «Рукопись, найденная в Сарагосе» (1797).

В нача­ле XIX века ВЖ скитался по Скандинавии, а последний раз его ви­дели в 1868 году в Солт-Лейк-Сити, штат Юта. В 1878 году в Лексингтоне, штат Теннеси, во время страшной грозы, когда гром был слышен на расстоянии 30 миль, появился старик по имени Роберт Эдж. Он заявил, что принадлежит к Церкви Божьей и на краткое время стал весьма радикальным и популярным проповедником. После его исчезновения некоторые посчитали его одним из трех бессмертных нефитов, упомянутых в Книге Мормона, другие же — ВЖ, ни больше ни меньше. Последние приводили в доказательство своей правоты тот факт, что сварливый старик отказывался крестить людей...

Литературные обработки легенды о ВЖ в XIX веке весьма многочисленны. Так, в Германии она была избрана сюжетом для поэтических произведений Шлегелем, Клингеманном (трагедия «Агасфер», 1828), Юл. Мозеном (эпич. поэма «Агасфер», 1837), Цедлицем, Гамерлингом (поэма «Агасфер в Риме»), Шрейбером и др. Перечень (неполный) различных верcий и обработок легенды о В. ж. составлен был Graesse («Der Tanhäuser und der Ewige Jude», 1861), затем Schö bel, «La légende du Juif errant» (П ариж, 1877). Ср. Helbig, «Die Sage vom Ewigen Juden, ihre poetische Wandlung und Fortbildung», 1874; M. D. Conway, «The wandering Jew», 1881; M. L. Neubauer, «Die Sage vom ewigen Juden», Лейпциг, 1884. Первую попытку выяснить генезис легенды представил Гастон Парис в статье, помещенной в «Encyclopedie des sciences religieuses, dirigée par M. Licbtenberger» 1880, т. VII (s. v. Juif errant): К ней примыкают статьи D’Ancona в «Nuova Antologia», XXIII, и в «Romania», X, 212—216 и А. Н. Веселовского в «Журн. мин. нар. пр.» (1880, июнь; 1885, май). Существенные поправки и дополнения к прежним исследованиям представляет статья Гастона Париса в «Journal des Sava n ts», 1891, сентябрь, по поводу вышеупомянутой брошюры г. Морпурго.

«Монолог Вечного Жида» пишет один из величайших английских поэтов XIX века Перси Биши Шелли. Он же вывел Агасфера в поэме «Королева Маб» (1813 г.) и повести «Убийцы» (1814 г.).

Перси Биши Шелли.
Монолог Вечного Жида.
О, Вечный, Триединый Боже Сил,
Ты ль колесо Судьбы остановил,
В Ад заточил меня и держишь там?
Ужли и гром сожечь меня не в силах,
И меч отступит, кровь оставив в жилах?
Пусть так. В дом Гибели приду я сам –
Расшевелю ее в берлоге сонной
И разбужу, дразня, в ней гнев законный.
Есть факел в тайниках ее унылых
Для моего костра! Я буду храбр.
О Ты, Земли тиран, страданья раб,
Я знаю, в закромах Возмездья есть
Убийце уготованная месть!
Я голову с презреньем запрокину
Под ядовитым облаком Твоим!
Где ветер Твой, в дни гнева Палестину
Дыханием наполнивший чумы?
Где царь Возмездия, что в волн пучину
Низвергнул древле ассириян тьмы,
Твоею волею руководим?
Где черный демон, мрачный дух Корана,
Потрясший города во время сна?
Где меч двуострый, райских кущ охрана,
Что от блаженства отлучил людей?
Не пращуров карал ты заблужденья –
Ты правнуков предвидел преступленья!
Теперь я кары требую своей!
Тиран! И я Твой трон хвалой украшу,
Лишь дай испить желанной смерти чашу!

Джодж Байрон уделил несколько строк Агасферу в написанной в 1818 году поэме «Паломничество Чайльд-Гарольда». Английский поэт-романтик «озерной школы» Уильям Вордсворт посвящает ему стихотворение «Агасфер».

Чисто философскую, свободную от пессимизма трактовку сюжета даёт Эдгар Кинэ, известный историк-философ. В его мистерии «Ahasverus» (1833) окончательно исчезает национальный мотив и мотив жажды смерти; Агасфер — символ творческой активности человечества; бессмертие Агасфера интерпретируется как победа над смертью, и Агасфер, примирённый с богом, становится творцом нового, преображённого мира. В этом произведении Кинэ отразились увлечения французской буржуазной интеллигенции 1820-х—1830-х гг. так называемой «религией прогресса».

У основоположника русского романтизма В.А.Жуковского в его неоконченной драме "Агасфер" пересекаются история романтического изгнанника, свидетеля зарождения христианства, современника Христа, с историей человечества – от падения Рима до изгнания Наполеона на остров Святой Елены. Жуковский варьировал композиционное построение, ведя рассказ от первого лица. Поэма Жуковского писана под влиянием фрагмента Шелли, чем объясняется заглавие «Странствующий (англ. wandering) жид».

… В молчанье слушай. Участи моей
Страшнее не было, и нет, и быть
Не может на земле. Богообидчик,
Проклятью npеданный, лишенный смерти
И в смерти жизни, вечно по земле
Бродить приговоренный, и всему
Земному чуждый, памятью о прошлом
Терзаемый, и в области живых живой
Мертвец, им страшный и противный,
Не именующий здесь никого
Своим, и что когда любил на свете —
Все переживший, все похоронивший,
Все пережить и все похоронить
Определенный; нет мне на земле
Ни радости, ни траты, ни надежды;
День настает, ночь настает — они
Без смены для меня; жизнь не проходит,
Смерть не проходит; измененья нет
Ни в чем; передо мной немая вечность,
Окаменившая живая время;
И посреди собратий бытия,
Живущих радостно иль скорбно, жизнь
Любящих иль из жизни уводимых
Упокоительной рукою смерти,
На этой братской трапезе созданий
Мне места нет; хожу кругом трапезы
Голодный, жаждущий — меня они
Не замечают; стражду, как никто
И сонный не страдал — мое ж страданье
Для них не быль, а вымысел давнишний,
Давно рассказанная детям сказка…

У Е.А.Баратынского ВЖ – несчастный сумасшедший, вообразивший себя вечным скитальцем. Декабрист В.К.Кюхельбекер (1797–1846), поэт и друг Пушкина, работал над своей поэмой о ВЖ с 1832 до конца своей жизни. В своих дневниках он писал о замысле этого эпического произведения: «В воображении моем означились уже четыре главные момента различных появлений Агасвера: первым будет разрушение Иерусалима, вторым падение Рима, третьим поле битвы после Бородинского или Лейпцигского побоища, четвертым смерть его последнего потомка, которого мне вместе хотелось бы представить и вообще последним человеком…»

Александр Сергеевич Пушкин в 1826 году также начинал работу над поэмой об Агасфере и не закончил ее, написав всего тридцать строк:

В еврейской хижине лампада
В одном углу бледна горит,
Перед лампадою старик
Читает библию. Седые
На книгу падают власы.
Над колыбелию пустой
Еврейка плачет молодая.
Сидит в другом углу, главой
Поникнув, молодой еврей,
Глубоко в думу погруженный.
В печальной хижине старушка
Готовит позднюю трапезу.
Старик, закрыв святую книгу,
Застежки медные сомкнул.
Старуха ставит бедный ужин
На стол и всю семью зовет.
Никто нейдет, забыв о пище.
Текут в безмолвии часы.
Уснуло все под сенью ночи.
Еврейской хижины одной
Не посетил отрадный сон.
На колокольне городской
Бьет полночь. — Вдруг рукой тяжелой
Стучатся к ним. Семья вздрогнула,
Младой еврей встает и дверь
С недоуменьем отворяет —
И входит незнакомый странник.
В его руке дорожный посох.

Для творчества многих других писателей, драматургов и поэтов, в частности, Н.В.Гоголя, Л.Н.Андреева, В.В.Набокова, Б.Л.Пастернака, В.В.Иванова образ Агасфера был полон творческих возможностей и символического смысла.

Томас Карлейль в своем «Sartor Resartus’е» (1834) несколько раз сравнивает главного героя Диогена Тейфельсдрека с ВЖ (в том числе, по-немецки — der ewige Jude, — намекая, возможно, на рапсодию Шубарта). В 1837 году австрийский поэт Юлиус Мозен пишет эпическую поэму «Агасфер».

Иное оформление легенды об Агасфере — в плане авантюрном и фантастическом, на обычной для этого сюжета мистической основе — представляет собой баллада австрийского поэта-романтика Николауса Ленау «Der ewige Jude» (1839), где Агасфер — галлюцинация охотника, увидевшего медаль с изображением ВЖ, которая была сделана из пули, расплющившейся о тело Агасфера. Это яркий пример романтической композиции, в противоположность ещё классическим приёмам Шубарта и Гёте.

Немецкий писатель и поэт Клеменс Брентано де ла Рош один из основателей «Немецкого застольного общества», чьи антиеврейские, переходящие в антисемитские воззрения он активно поддерживал, в своём произведении «Филистимлянин вчера, сегодня и завтра» изобразил Агасфера в крайне негативном виде. Но немецкий поэт Людвиг Келер в своем стихотворении «Новый Агасфер» («Der neue Ahasver», 1841 г.) видит в Агасфере проповедника свободы.

В 1844 году в Пруссии было опубликовано эссе Константина Франца «Агасфер или еврейский вопрос». В нем говорилось: «Еврейский народ вечный жид. Он … разбросан по всей земле, и не находит себе покоя ни в одном месте». Ему вторил швейцарский поэт Готфрид Келлер – «еврейский народ, бессмертный среди смертных земных народов … Как Вечный Жид, который не может умереть… Смертные расы относятся к земле, они имеют право управлять ими, в то время как еврейский народ обречен на вечное скитание». Таким образом, отдельные элементы мифа об Агасфере стали стереотипами антисемитизма. В ХХ веке эти средневековые стереотипы активно использовались в нацистской пропаганде. 28 ноября 1940 года состоялась премьера представленного как документальный фильма «Вечный жид», снятого Фрицем Хиплером по распоряжению министра Геббельса. Ныне фильм запрещён к публичному показу в Германии и внесён в Федеральный список экстремистских материалов (№ 5) в Российской Федерации, однако в США фильм находится в общественном достоянии, поэтому доступен для свободного просмотра и скачивания без ограничений. Элементы мифа и сегодня все еще используются для антисемитской агитации...

Роман Эжена Сю «Le Juif errant» (1845) соединяет авантюрную, полубульварную фантастику с сатирой на иезуитов и с протестом против угнетения пролетариата.

Эпигон романтизма, француз Эдуард Гренье в довольно сентиментальной поэме «Смерть Вечного Жида» («La mort du juif errant») (1857), и Василий Жуковский в неоконченной поэме «Странствующий жид» (1852) следуют схеме Шубарта. Эдуард Гренье изображает момент примирения ВЖ с Христом – он освобождается наконец, от своей вечной кары. Проникнуто сентиментальным духом и стихотворение Альфонса де Ламартина. Им противостоит песня Беранже «Le Juif errant», в которой Агасфер образ страждущего человечества.

Дюма посвятил герою роман «Исаак Лакедем» (1853). В песне Беранже «Le Juif errant» Агасфер — образ страждущего человечества. В поэме австрийского поэта и драматурга Роберта Гамерлинга «Агасфер в Риме» («Ahasverus in Roma») (1868) противопоставлены жажда смерти Агасфера и жажда жизни и развлечений императора Нерона, сжигающего по совету Агасфера Рим во имя наслаждения. Жажда смерти Агасфера в конце торжествует: пресыщенный Нерон погибает.

Тот же пессимизм проявляется и у итальянца Артуро Графа (Arturo Graf), поэта пессимизма, пришедшего к мистике и оккультизму. Его драма «Фауст и Агасфер» (сборник «Poemetti Drammatici», 1891) основана на той же антитезе и проникнута тем же настроением, что и поэма Гамерлинга.

Главная тема рассказа на идиш Буки бен-Иогли «םידומש ליל» (1886 г.) — протест ВЖ против общераспространенной молвы, что он будто бы постоянно ищет смерти, но не находит ее. Он считает вечную жизнь великим благом. Он «никогда добровольно не бросался в морские волны или горящие костры, как ο нем рассказывают, — это другие его туда толкали, но он, к своему удовольствию, оставался цел и невредим».

Венгерский поэт Янош Арань в лирическом монологе «Вечный жид» написанном в 1860 году пишет об одиночестве человека.

Марк Твен в своей известной книге «Простаки за границей» (1869) сообщает, что в Ашкелоне видели... ВЖ! «Он пришел в Аскалон, где свирепствовал голод и чума, - и опять уцелел...» Более того, Ашкелон (Аскалон) стал, видимо, каким-то новым этапом в истории ВЖ, которого вот уже более восемнадцати столетий прославляют в стихах и прозе: «С тех пор Вечный жид лишь изредка заигрывает с самыми многообещающими средствами и орудиями уничтожения, - но, как правило, почти без всякой надежды на успех»...

Королева Румынии Елизавета Паулина Оттилия Луиза цу Вид публиковавшая свои произведения под псевдонимом Кармен Сильва в своей поэме «Иегова» опубликованной в Лейпциге в 1882 году сделала Агасфера одним из ее персонажей.

В рассказе бразильского писателя Мачадо де Ассис «Жить!» опубликованном в 1896 году мы находим диалог между Агасфером и Прометеем в конце времен.

Странствия Агасфера по мировой литературе подытожил в конце XIX век Рудольф Касснер в своей диссертации об образе ВЖ в поэзии различных народов (1897).

Агасфер на краю мира, 1888 Adolf Hiremy-Hirschl

В XIX веке фигура Агасфера становится все более и более притягательной для театра. Широко ставятся пьесы Гауита (1825 г.) и Эрнста Августа Клингемана («Агасфер», 1828 г.). Философскую трактовку сюжета даёт французский историк, философ и драматург Эдгар Кинэ в своей мистерии «Агасфер» («Ahasverus», 1833 г.). У Эдгара Кинэ исчезает национальный мотив и мотив жажды смерти. Он усматривает в Агасфере олицетворение всего человечества, а его бессмертие интерпретируется как победа над смертью. Сходную трактовку образа дает и Шелли в драме «Эллада» (1822 г.). Агасфер Шелли бунтарь и олицетворение тысячелетней мудрости человечества одновременно. Куда более пессимистичен итальянский поэт Артуро Граф в своей драме «Фауст и Агасфер» (1891 г.). Драма Г. Хейерманса «Агасфер» написанная в 1893 году стала основой одноименной оперы Ф. Риттера (поставлена в 1910 г.). Французский композитор Жак Франсуа Фроманталь Эли Галеви в содружестве с либреттистами Эженом Скрибом и М.де Сент-Жоржем в 1852 году пишет оперу «Вечный Жид», в которой дает музыкальное освещение социального положения еврейского народа. Агасфер упоминается в трагедии Карла Гуцкова «Уриэль Акоста» (1847 г.). По ее мотивам первая в России женщина-композитор Валентина Семёновна Серова написала одноимённую оперу (первая постановка – 1885 г.). В московской постановке этой оперы в 1899 году выступил в заглавной роли Ф. М. Шаляпин. Явные отголоски мифа об Агасфере звучат и в опере Рихарда Вагнера «Летучий голландец». Как писал сам Вагнер в 1851 году образ главного героя это «любопытная смесь характера Агасфер с Одиссеем». Из музыкальных произведений посвященных Агасферу следует также упомянуть сочинение немецкого композитора Иоганна Готфрида Карла Лёве «Der Jude Ewige, Op. 36/3» написанное в 1834 году.
"Сам я всю жизнь только и делал, что переезжал с места на место и странствовал, но нынче, в моей тиши и покое, вновь настигли меня впечатления былых скитаний, и впечатления эти сгустились и вылились в строки стихов, которым я дал название "Агасфер"", - шведский писатель, драматург, основоположник современной шведской литературы и театра Юхан Август Стриндберг:
Агасфер, иди в скитанье,
взявши посох и суму!
Жребий твой – не знать скончанья
не дан больше никому.
Колыбель была сначала,
но концу не выйдет срок;
вечно грязь топча устало,
много сносишь ты сапог.
Ты напрасно ждал Мессию –
время грозно шло вперед!
Ждешь, что минут дни лихие,
час амнистии придет?
Мнишь живым попасть в святые,
заслужив любовь высот?
Прочь стезей глухой и торной!
Брось тепло и брось уют!
Хлеб забит травою сорной.
Гнев властей небесных лют:
дом разрушен, как в Содоме,
нет детей и нет жены,
все сгорело, все в разгроме,
сруб и пашня сплошь черны.
* * *
Запрыгни в поезд, схватив суму,
но назад не смотри понапрасну.
Он дает и берет – пой хвалу тому,
кто учит бежать соблазна.
Не плачут родные, и друг платком
не машет, напутствуя в день предстоящий.
Что нам до того? Тем легче потом
выпрыгнуть разом в сей мир леденящий.
И дернулся поезд и ринулся тряско –
домов деревянных ползущая связка,
с людьми и скотами жилище-коляска…
Там почта с трактирами и магазинами,
уютные спальни с глухими гардинами.
Как город на быстрых колесах, он мчит,
и нету преград: он проходит сквозь стены,
на гору всползая, змеею шипит,
ржет лошадью, в воду входя дерзновенно;
шагов семимильных стремительна снизка,
и мнится, уж царство желанное близко…
Но суше конец, мы пред морем застыли.
Плыви, Агасфер, с этим краем простясь,
ведь с прежнею жизнью последнюю связь
порвешь и схоронишь в глубокой могиле.
* * *
Гляди, как тяжелы облака,
валы страшат громадою,
то вверх летя, то падая,
здесь твердой почвы ни островка,
ни мига покоя для бедняка.
Что день, что ночь, что явь, что грезы-мороки;
то вверх, то вниз, то взад, а то вперед;
повсюду скрежет, скрипы, взвизги, шорохи;
болты и скрепы точит, тросы трет.
Мученье тела и души,
плавучее орудье пытки!
Сам над собою суд верши,
внимая воплям волн в избытке!
Ты веришь, что близок спасительный брег?
Не к суше судно стремит свой бег –
капитан ведет нас в море открытое;
руку помощи он отвергает вовек
и клянет островов спокойствие сытое,
ибо море лживо, но суша лживей.
Попутный ветер? В свежем порыве
умей различать его страсть к наживе! …
В путь! В это поле серо-зеленое,
где пашет корабль, где облако сеет,
но в бороздах всходы не зазеленеют,
ничего не родит эта гладь соленая.
Небосвод похож на брезент, что сшит
как укрытье от порчи дождя и града.
А кто-то подумает: он защитит
небесную синь от дыма и чада,
чтоб не стать ей засиженной мухами, пыльной,
оградиться от сглаза злобой всесильной.
* * *
Агасфер, застынь у штевня,
взор стреми к стальной воде,
сжав кулак в тревоге древней,
скрыв уста в седой браде.
Грез не стало и видений,
пламень памяти угас,
от надежды нет и тени,
явь – лишь сей текущий час,
час, который длит мученье,
в коем смысла не найдут,
смутный, словно наважденье,
мертвый, как без кремня трут.
В черноту глядит пустую
узник палубы в тоске,
но тоскует он впустую,
как утопленник в мешке.
(Перевод А. Парина.)

В марте 1902 года, спустя почти четыре столетия после того, как ВЖ открыл приютившему его в ненастную зимнюю ночь 1505 года Кокоту, ткачу короля Ладислава, клад, зарытый его отцом, снова появляется в Праге, где его и встретил Гийом Аполлинер. К тому времени беспокойный иудей носил освященное французско-фламандской традицией имя Исаак Лакедем. Аполлинеровский ВЖ заметно отличается от традиционных неприкаянных страдальцев, он жовиален сверх всякой меры и живо интересуется проститутками, в то время делившими с ортодоксами еврейский квартал. «Его обрезанный член более всего напоминал узловатый ствол или этакий размалеванный индийский столб, пестрящий сиенской охрой и пурпуром, переходящим в темно-фиолетовый цвет грозового неба». Этот великий человек, увы, умирает, но в его речах содержится явственный намек на то, что за смертью последует возрождение.

В XX столетии образ Агасфера развили, среди других, Киплинг в новелле «Вечный Жид», Аполлинер в новелле «Пражский прохожий», Борхес в новелле «Бессмертный», Пер Лагерквист в романе «Смерть Агасфера», Габриэль Гарсиа Маркес в романе «Сто лет одиночества», Стефан Гейм в романе «Агасфер», Жан д’Ормессон (Jean d’Ormesson) в книге «История Вечного Жида» (1991).

Этот образ продолжает сохранять свою привлекательность и для массовой литературы, например, Агасфер действует как частный сыщик в детективно-оккультных рассказах Эдварда Хоха.

С. Г. Фруг. Агасфер и Сатурн (Одесса, 1913)
(новогодняя фантазия, фрагмент)

Едва дыша, выходит Агасфер.
Две тысячи годов уже промчались
С тех пор, как он по всем странам земли
Скитается, не ведая покоя…
Из мрачного, пустыннаго ущелья,
Едва дыша, выходит Агасфер;
Из черепов, у ног его лежащих,
Берёт один и гневно со скалы
Бросает вниз — и вслед за ним другие
Летят туда-з, а Вечный Жид глядит
В отчаяньи и горько восклицает:
«Вот этот был отец мой, эти вот —
Жена моя и дети, и родные!
И все они — все умереть могли,
И только я, отверженец проклятый,
Обязан жить!..

Я не смерти, не могилы -
Жизни, жизни я ищу!
Света, радости я жажду,
Мира, воли я хочу!...
Не за смертью,- нет, от смерти
Я бежал из края в край;
В сердце, кровью истекавшем,
Я носил не ад, а рай;
Светлый рай труда и мысли
Грезе радужной сиял,
Он в душе моей скорбящей
расцветал, благоухал...
Расцветало, наливалось
грезой дивное зерно...
Сколько лет, веков минуло,
Сколько... Ах, не все-ль равно!

В рассказе О. Генри «Дверь, не знающая отдыха» пьяный сапожник Майк О’Бадер приходит в редакцию провинциальной газеты и заявляет, что он тот самый иерусалимский сапожник Майкоб Адер, который не позволил Христу отдохнуть у двери своего дома по пути на распятие и был за это осужден жить до Второго пришествия; при этом Майк О’Бадер настаивает, что он не еврей. А в сатирической повести-сказке Роберта Николса «Голгофа & Ко» (1923 г.) Агасфер — успешный бизнесмен, срывающий Второе Пришествие. Агасфер действующее лицо произведения американского писателя-фантаста Майка Резника «Как я написал Новый Завет, поспособствовал Эпохе Возрождения и блестяще загнал мяч в семнадцатую лунку на Пеббл-Бич». В пост-апокалиптических «Страсти по Лейбовицу» Уолтера Миллера-младшего, написанных в 1959 году, образ, который можно интерпретировать, как Агасфера появляться во всех трех новеллах.

Среди писателей Латинской Америке которые обращались к образу Агасфера и навеянным им мотивам аргентинские писатели Мануэль Мухике Лаинес и Хорхе Луис Борхес — в новелле «Бессмертный» (1949 г.). Неоднократно обращался к этому образу колумбийский писатель Габриэль Гарсиа Маркес – «На следующий день после в субботу» (1955 г.), «Похороны Большой Мамы» (1962 г.), «Сто лет одиночества» (1967 г.).

В русской литературе XX века необходимо отметить интересную «рапсодию» Владимира Богораза «Агасфер», заостряющую национальные мотивы, а также оригинальную трактовку братьев Стругацких в романе «Отягощённые злом, или Сорок лет спустя» (1988), отождествляющих Агасфера с Иоанном Богословом.

Владимир Набоков. Агасфер, 1923 . (Фрагмент)
Драматический монолог, написанный в виде пролога для инсценированной симфонии.
Пролог (голос в темноте)
Все, все века, прозрачные, лепные
тобой, любовь, снутри озарены, —
как разноцветные амфоры… Сны
меня томят, апокрифы земные…
Века, века… Я в каждом узнаю
одну черту моей любви. Я буду
и вечно был: душа моя в Иуду
врывается, и — небо продаю
за грешницу… Века плывут. Повсюду
я странствую: как Черный Паладин
с Востока еду в золотистом дыме…
Века плывут, и я меняюсь с ними:
Флоренции я страстный властелин,
и весь я — пламя, роскошь и отвага!..
Но вот мой путь ломается, как шпага:
я — еретик презренный… Я — Марат,
в июльский день тоскующий… Бродяга —
я, Байрон, — средь невидимых дриад
в журчащей роще — что лепечет влага?..

…я — Агасфер. То в звездах, то в пыли
я странствую. Вся летопись земли —
сон обо мне. Я был и вечно буду.
Пускай же хлынут звуки отовсюду!
Встаю, тоскую, крепну… В вышине
Моя любовь сейчас наполнит своды!..
О, музыка моих скитаний, воды
и возгласы веков, ко мне… Ко мне!..

Сценарий пантомимы на симфоническую музыку В. Ф. Якобсона Набоков писал в соавторстве с И. С. Лукашем в сентябре ноябре 1923 г. Пролог написан Набоковым самостоятельно под его текстом в газете значится «В. Сирин». О чтении «Агасфера» в «Руле» вскорости появился отзыв: «Недавно в частном доме состоялось эскизное исполнение на рояле М. Якобсоном музыки для пантомимы "Агасфер" с параллельным чтением сценария авторами его В. Сириным и И. Лукашем. Сюжет трагической пантомимы по широте замысла претендует на философско-символическое значение и сквозь разные эпохи проводит идею вечного странствования любви, неудовлетворенности и роковой обреченности. Но как часто в таких произведениях основная мысль (выраженная в красивых стихах пролога) туманно мерцает, дробится — символы проведены недостаточно последовательно и не чувствуется выдержанной аналогии в стилизациях разных эпох. Основным образом сомнительно<е> превращение Иуды в Агасфера и романтическое истолкование предательства Иуды ради отвергающей его Магдалины неинтересно после сложно-психологического освещения Андреева и Гедберга. Совершенно неравнозначны дальнейшие воплощения Агасфера в Черного Паладина, торжествующего героя Герцога, бродячего пророка времен инквизиции, Марата, убиваемого Шарлоттой вне любовного конфликта, Байрона, и современного героя северного городка. Хороша местами красочная сторона, большие постановочные возможности и требования современной изобретательности и пышности, от осуществления которых будет зависеть в большой мере общее впечатление…»

Марина Цветаева, Июнь 1920
Был Вечный Жид за то наказан,
Что Бога прогневил отказом.
Судя по нашей общей каре –
Творцу кто отказал — и тварям
Кто не отказывал — равны.

И может быть, лучше всех объяснил это явление М.Горький несколькими строками в своей великолепной статье «Легенда об Агасфере»: «Эта легенда искусно соединяет в себе и заветную мечту человека о бессмертии, и страх бессмертия, вызываемый тяжкими мучениями жизни, в то же время она в образе одного героя как бы подчёркивает бессмертие всего израильского народа, рассеянного по всей земле, повсюду заметного своей жизнеспособностью». Именно «подчёркивание бессмертия израильского народа» (что, между прочим, присутствует далеко не во всех вариантах сказания) и привлекло к сообщениям об Агасфере внимание германских фашистов. Исторический факт: в конце 1930-х годов немцы упорно разыскивали в еврейских гетто, а затем уничтожали любого, кто подходил под описание ВЖ. Были убиты сотни ни в чём неповинных людей, однако Агасфера, насколько известно, нацистским палачам обнаружить-таки не удалось.

В романе Ильфа и Петрова «Золотой телёнок» (1931) Остап Бендер в ответ на новую версию иностранного журналиста мифа об Адаме и Еве в антураже советского общества изложил остроумную легенду-повесть о ВЖ, захотевшем посмотреть на просторы Днепра, но пойманном петлюровцами и зарубленном ими:

— Жид?
— Жид, — ответил старик.
— Ну, пойдем, — пригласил человек с лампасами. И повел его к куренному атаману.
— Жида поймали, — доложил он, подталкивая старика коленом.
— Жид? — спросил атаман с веселым удивлением.
— Жид, — ответил скиталец.
— А вот поставьте его к стенке, — ласково сказал куренной.
— Но ведь я же Вечный! — закричал старик. Две тысячи лет он нетерпеливо ждал смерти, а сейчас вдруг ему очень захотелось жить.
— Молчи, жидовская морда! — радостно закричал чубатый атаман. — Рубай его, хлопцы — молодцы! И Вечного странника не стало.
— Вот и все, — заключил Остап.

Вложив в уста Остапа Бендера рассказ о том, что ВЖ был зарублен петлюровцами в 1919 году, Ильф и Петров нарочно вводили доверчивую советскую публику в заблуждение. ВЖ отнюдь не умер, ведь в той же книге восемью годами позже, в период угара НЭПА, кто, как не он, действует в СССР под именем инженера Талмудовского, кочующего из города в город, из учреждения в учреждение: «Внезапно в переулке послышался гром копыт. В блеске пожара промчался на извозчике инженер Талмудовский. На коленях у него лежал заклеенный ярлыками чемодан. Подскакивая на сиденье, инженер наклонялся к извозчику и кричал:
— На вокзал! Ноги моей здесь не будет при таком окладе жалования! Пошел скорей!
И тотчас же его жирная, освещенная огнями и пожарными факелами спина скрылась за поворотом».

Впрочем, и этого мало. Персона ВЖ, видимо, сильно занимала Ильфа и Петрова. Многие его черты присущи старому, больному, нелюбимому девушками гусекраду (сравните с русской поговоркой: «Илья-пророк два часа уволок») и вечному страннику Паниковскому, восклицающему: «Я вас всех переживу!» Да и сам великий комбинатор не лишен сходства с Агасфером. Помните: «Вчера на улице ко мне подошла старуха и предложила купить вечную иглу для примуса. Вы знаете, Адам, я не купил. Мне не нужна вечная игла, я не хочу жить вечно. Я хочу умереть». Один не хочет умирать, но умирает, другой стремится перейти за кордон, то есть в мир иной, но вынужден «переквалифицироваться в управдомы».

В повести Всеволода Иванова «Агасфер», действие которой происходит в Москве 1944 года, к советскому писателю приходит человек, представляющийся как «космополит Агасфер», и рассказывает, что он богослов из Гамбурга Пауль фон Эйтцен, в XVI веке сам выдумавший легенду об Агасфере, чтобы добиться славы и богатства, но затем против своей воли превратившийся в настоящего Агасфера.

В трилогии А. Валентинова «Око силы» «Агасфер—Вечный—Иванов» является представителем разумной, но нечеловеческой силы (причем не имеется ввиду пришелец или классический сатана), пытающийся подправить историю России, начиная с революции 1917 года. По мнению А. Валентинова одна и та же личность (Агасфер), пользуясь различными масками, управляла Советским Союзом и по мере старения биологических прототипов меняла их.

В «Звёздных дневниках Ийона Тихого» Станислава Лема ВЖ появился в результате попыток скорректировать историю человечества путём отправки в прошлое тайных агентов. «Что до Спинозы, то он, не спорю, был безусловно порядочный человек, однако по недосмотру допустил крестовые походы. (…) Я не знал, как быть со Спинозой — Греция уже трещала по швам от подобных мыслителей, — и сначала велел гонять его взад-вперед через все столетия с сорокавековой амплитудой; отсюда возникла легенда о Вечном жиде.»

Первые фильмы, посвященные Агасферу, появились еще в эпоху немого кино. Не смог пройти мимо него основатель фантастического направления в кинематографе Жорж Мельес снявший в 1904 году фильм «Вечный жид» («Le Juif errant»). В 1920 году Агасфер появляется на экранах в немом художественном фильме «Голем, как он пришёл в мир» («Der Golem, wie er in die Welt kam») немецких киноэкспрессионистов Карла Бёзе и Пауля Вегенера.

Затем последовали фильмы Отто Крейслера «Вечный жид» («The Wandering Jew», 1921 г.) и Джорджа Роуленда «Вечный жид» («The Wandering Jew», 1933 г.). Режиссер Морис Элви обращался к теме Агасфера дважды в 1923 и 1933 годах. Оба его фильма носили название «Вечный жид» («The Wandering Jew»). В главной роли в его фильме 1933 года снялся Конрад Фейдт.

В 1933 году вышел на экраны фильм «Вечный жид» («Агасфер») снятый на идиш, рассказывающий о жизни евреев в нацистской Германии. В 1934 году на экраны выходит британский фильм «Вечный Жид» по пьесе Э. Терстона (в главной роли Конрад Вейдт).

В 1940 году в нацистской Германии по личному распоряжению Геббельса был снят документальный фильм Фрица Хипплера «Вечный жид» (см. выше). Фильм был призван вызвать негативное отношение немецкого народа к евреям. Этой цели авторы добивались путём демонстрации отдельных элементов быта и традиций евреев, проживавших в Варшавском гетто, а также в Германии, Палестине и США.

О сходстве Петера Шлемиля, героя знаменитой книги А. фон Шамиссо, с ВЖ говорилось немало, но мало кому известна написанная на иврите новелла «Шлумиэль нашел тень» Иегуды Яари, в которой герой — человек без тени и неприкаянный странник — появляется в Иерусалиме (как положено, в ненастную грозовую ночь). Он рассказывает автору о том, что рухнула его надежда на смерть-избавительницу, ибо он обнаружил, что раз в столетие молодеет, подобно ВЖ. Объявив себя евреем в гитлеровской Германии, он, вооруженный плащом-невидимкой и семимильными сапогами, посвятил свою жизнь спасению и утешению жертв нацизма, а потом отправился в Иерусалим, чтобы поселиться в нем навеки, прихватив с собой в качестве тени некое полуаллегорическое существо, выжившее в лагере смерти. Новелла заканчивается следующим пассажем: «И вот новая тень возникает у ног того человека и продолжает расти, доходя до моей двери. Но, когда я обернулся, чтобы увидеть, что происходит с той тенью, которая распростилась с ним, у меня упало сердце: она не обросла плотью, не стала человеком. Горе мне! Она оставалась тенью».

В итальянском фильме 1948 года «Вечный жид» (L’Ebreo errante) режиссера Гоффредо Алессандрини главную роль исполнил Витторио Гассман.

В 1959 году вышел на экраны фильм Василиса Георгиадиса «Вечные Жиды» («Periplanomenoi Ioudaioi»).

Агасфер появляется и в фильме режиссера Карла Шульца «Седьмое знамение» («The Seventh Sign», 1988 г.).

Пьер Утин. Вечный жид

Уже в XXI веке появился ряд литературных произведений посвященных этому образу. В 2007 году индийский художник и кинорежиссер Сарнатхе Банерджи опубликовал графический роман «The Barn Owl’s Wondrous Capers», который был вдохновлен мифом о Агасфере. В 2008 году испанский писатель Сесар Видаль Мансанарес, посвятил ему свой роман «Вечный жид». А в 2011 году опубликован роман узбекского писателя Исажона Султона «Вечный скиталец» (2011 г.), повествующий о судьбе Агасфера. Агасфер (Ага Сафар, Агаспаров) — один из персонажей романа Геннадия Прашкевича «Стрела Аримана».

Марко Проклятый или Марко Пекельный (Адский) - популярный герой украинских легенд, на основе которых возникла и присказка: «Толчётся, как Марко в аду». Очевидно, что Марко Проклятый - это тот же вечный скиталец на украинский лад, ведь происхождение его образа также коренится в легенде о предателе Марке (Малхе), ударившем Христа железной рукавицей перед его крестной смертью, за что Господом был наказан вечно ходить под землей вокруг столба, не останавливаясь ни на минуту; он время от времени бьется головой о столб, тревожит этими звуками даже ад и его хозяина и жалуется, что не может умереть. Другим объяснением Маркового проклятия является то, что он влюбился в родную сестру, потом убил ее вместе с матерью, за что и был наказан Богом. В то же время, украинский вечный скиталец - это не только антигерой. Часто он также предстает в образе казака. На основе фольклорных источников Олекса Стороженко написал повесть-поэму «Марко Проклятый», этот образ был также интерпретирован Иваном Кочергой в драме «Марко в аду» (1928), Линой Костенко в стихотворении «Маркова скрипка», Верой Вовк в стихотворении «Марко Проклятом» и Иваном Малковичем в стихотворении «Марко Пекельный». На основе стихов Василия Стуса Львовский театр им. Леся Курбаса поставил драму «Марко Проклятый».

Лина Костенко «Маркова скрипка»
Сумління - річ тендітна і марка.
Вже дехто з нього й пилу не стирає.
Маркові що? Є скрипка у Марка.
Де хтось би плакав, а Марко заграє.
Грай, Марку, грай! Веселу, не яку.
Куди ж ти, Марку, дінешся? Ти - вічний.
На кожного лихо маєм по Марку:
Марко Пекельний і Марко Стоїчний.
Міркуєш, Марку: так то воно так.
А все не так, і ти міркуєш марно.
Закінчив польку, починай гопак, -
грай, Марку, грай, бо дуже граєш гарно!
Воно, звичайно, що там говорить.
Отож-бо й є, нема чого балакать.
А що поробиш, хай воно згорить,
сміятись краще все-таки, ніж плакать.
Та й те сказати, як його, гай-гай!
Воно й спочити - щастя недолуге.
Смеркає - грай. Розвиднюється - грай.
Бо світ великий, - як не те, то друге.
Бо що було, а що і загуло.
Біда біду, як кажуть, перебуде.
Не може ж буть, щоб якось не було,
вже як не є, а якось воно буде.
Ти, Марку, грай. Ти знай собі одне,
що що кому коли не заманеться, -
біда мине, і щастя теж мине, -
те, що ти граєш, тільки зостанеться.

Otto Dix (Marie Slip) - Агасфер

У финской дум-метал группы «Reverend Bizarre» есть композиция «The Wandering Jew» из альбома «Harbinger Of Metal».
Русский и английский рэпер Oxxxymiron в 2011 году выпустил альбом "Вечный жид" и в этот альбом вошла одноименная композиция.

Максим Лаврентьев, АГАСФЕР
Столько лет я бредил наяву,
Воскресал и умирал так часто,
Что не помню, для чего живу,
И на жизнь взираю безучастно.
Годы – точно палая листва.
Сколько их? Я не веду им счёта.
Каждый раз на новые места
Гонит в путь неведомое что-то.
Города сменяют города.
Я иду, не вглядываясь в лица,
Но одно запомнил навсегда,
И оно мне лунной ночью снится…
Южный город. Буйствует толпа.
Этот человек остановился –
Изнемог под тяжестью столпа
И к моей хибаре прислонился.
Был похож на нищего слепца,
Но бичом исхлёстанный жестоко.
Кровь из-под тернового венца
Попадала в желоб водостока.
Кто такой и что на нём за грех?
Хитрый вор или разбойник дерзкий?
Мне в ответ кругом раздался смех:
«Это царь наш, царь наш иудейский!»
Тут и я стал гнать его, кляня.
Он взглянул сквозь тяжкое страданье.
Обмер я: смотрело на меня
С высоты – живое мирозданье.
И открылось мне: людская плоть
Много мягче палестинской глины,
Чтоб скорей, трудясь, её Господь
Превращал в скудельные кувшины.
И ко мне склонился Божий Лик,
В небесах пылающий над нами,
И, огнём охвачен, я постиг
То, чего не выразишь словами…
Заревел в арбу впряжённый вол,
Будто грешник, изгнанный из рая.
От меня Мессия отошёл,
Прочь пошёл по улице, хромая.
Добровольно нёс Он жребий свой,
Пил страданье из безмерной чаши,
И не в силах совладать с собой,
Я за Ним последовал тотчас же.
Видел всё – распятье, смерть Христа.
Вечером в конце Страстной недели
Возвращаться в город я не стал,
Попривык бродяжничать без цели.
Вечный жид – прозвал меня народ.
Умирая, воскресаю снова,
И порою глиняный мой рот
Обжигает огненное слово.

Согласно мифу, за минувшие два тысячелетия ВЖ очень поумнел, примирился со своей участью и продолжает странствовать по миру, каждый раз пользуясь новым именем (подозревали, например, что он называл себя графом Калиостро, а так же графом Сен-Жерменом).

У обычных людей ВЖ вызывает, как правило, ассоциацию с нарушением непреложного закона смерти, с чем-то, что есть, но быть - по всем человеческим представлениям - не должно. А существование того, чего быть не может, влечет за собой появление в глубине души элементарного животного ужаса. Этот ужас и является эмблемой ВЖ, он завораживает, привлекая и отталкивая одновременно, он будоражит воображение и порождает множество мыслей, упирающихся, как всегда, в стену, ограничивающую наше сознание. Этот ужас связан с вечным странником навсегда.

Как относиться к этим легендам? Можно встать на точку зрения средневекового врача Парацельса, который написал: «Heт ничего, что могло бы избавить смертное тело от смерти, но есть нечто могущее отодвинуть гибель, возвратить молодость и продлить краткую человеческую жизнь». Но самый про­ницательный комментарий сделал в своей книге «Мистерии» Джон Эллан: «… нет и намека на доказательство правдивости этой истории. Но, помимо всего прочего, не будем забывать, что распятый на кресте Христос простил своих убийц, поэтому было бы чудовищно, не в его характере проклясть навечно человека за один единственный удар»...

Под конец обратимся к... ботанике. Название Wandering Jew — странствующий, он же вечный, жид — носят несколько схожих видов из рода многолетних вечнозеленых травянистых растений традесканция (Tradescantia), названного Карлом Линнеем в честь отца и сына Традескантов, английских путешественников и натуралистов — Джона Традесканта-старшего (1570–1638) и Джона Традесканта-младшего (1608–1662). Наиболее известны Tradescantia fluminensis, Tradescantia pallida, Tradescantia zebrina, Commelina cyanea, давно уже разбредшиеся по миру из Южной Америки и Австралии. Они выращиваются повсюду в качестве садовых растений, способных выдерживать самый суровый климат, прекрасно переносящих холода и густую тень и способных к полному восстановлению после периодов тяжелой засухи. Традесканции легко становятся навязчивыми сорняками, с которыми очень трудно бороться в силу их колоссальной приспособляемости к любым невзгодам. Традесканция, разносимая ветрами и животными, распространяется даже в тех условиях, в которых она не способна пустить прочные корни, — каждый сегмент растения, попавший в почву, способен регенерироваться и быстро создать новую популяцию. Название, как видим, вполне оправданное.